Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

— Вот и пастор наш тоже говорит, что у вас в Сидлинче варварский обычай, и надобно с ним покончить. А тут как-никак старый солдат… Наш пастор, скажу я тебе, не вашему чета.

— Он называет это варварством, да? О, как он прав! — вскричал молодой человек. — А теперь послушайте, друзья.

И Люк завел речь о том, что будет обязан им по гроб жизни, если они согласятся тайно перенести тело самоубийцы на кладбище, но не в Сидлинч, который отныне ему ненавистен, а в Чок-Ньютон. За это он готов отдать все, что имеет.

Люк осведомился, какого мнения на этот счет Эзра Кэттсток.

Кэттсток, виолончелист и одновременно церковный причетник, сказал после минуты раздумья, что молодому человеку следует самому потолковать с пастором.

— Может, он и не станет противиться. Сидлинчский пастор нравом крут, скажу я тебе, и рассуждает он так: ежели человек в сердцах порешил себя, так поделом же ему. А наш пастор — тот совсем других мыслей, глядишь, он и позволит.

— Как его зовут?

— Достопочтенный и преподобный мистер Олдхэм, брат самого лорда Уэссекса. Да ты не робей, это ничего. Обращение у него простое, ежели только ты не нализался так, что от тебя винным духом разит.

— А, тот же пастор, что и раньше. Я схожу к нему. Спасибо. А когда я исполню свой долг…

— Что ж тогда?

— В Испании война. Говорят, наш полк будет туда переброшен. Не пожалею себя, лишь бы стать таким, каким хотел меня видеть отец. Не знаю, чем это кончится, но сделаю все, что в моих силах. Клянусь в этом здесь, над его могилой. Да поможет мне бог.

Люк хлопнул ладонью по столбу с такой силой, что указатель закачался.

— Да, в Испании дерутся: вот случай показать себя. Тем дело пока и кончилось. Но вскоре стало известно, что по крайней мере в одном солдат сдержал свою клятву, ибо на святках пастор, увидав Кэттстока на кладбище, велел ему подыскать подходящее местечко для останков сержанта, причем заметил, что знавал покойного и не припомнит такого закона, который запрещал бы переносить прах. Но, не желая, чтобы про него говорили, будто он сделал это с целью досадить своему сидлинчскому коллеге, он предупредил Кэттстока, что этот акт милосердия следует совершить ночью и по возможности тайно, а могилу нужно вырыть в дальнем конце кладбища.

— Повидайтесь сегодня же с молодым Холвеем, — добавил пастор.

Но прежде чем Эзра успел что-либо предпринять, Люк сам пришел к нему на дом. Оказалось, что, ввиду нового оборота событий на Пиренейском полуострове, отпуск Люку сократили, и он обязан немедленно вернуться в полк, а потому просит своих новых друзей, чтобы они сами выкопали и снова погребли тело. Все расходы он оплатил заранее и умолял Эзру сделать все как можно скорее.

С тем Люк и уехал. А на другой день Эзра, подумав немного, снова явился к пастору, обуреваемый сомнениями. Он вспомнил, что сержант похоронен без гроба и, как знать, может быть, ему даже кол забили в сердце. [14] Дело предстояло куда более хлопотное, чем казалось на первый взгляд.

14

…ему даже кол забили в сердце. — По суеверным представлениям, долго сохранявшимся в глухих уголках Англии, человек, умерший без покаяния, встает по ночам из могилы, если при погребении ему не забили в сердце кол.

— Мм-да, — пробормотал пастор. — Право, не знаю, как нам и быть.

Вслед за тем из ближнего городка прибыл надгробный камень, который возчику было велено доставить в дом мистера Эзры Кэттстока, все расходы были оплачены. Причетник и возчик вдвоем перенесли надгробье в сарай, а когда Эзра остался один, он надел очки и прочитал краткую и бесхитростную надпись:

Здесь покоится прах

сержанта ***ского пехотного Его Величества полка

Самуэля Холвея,

почившего в бозе декабря двадцатого дня 180… года.

От Л. X.

«Я недостоин называться твоим сыном».

Эзра снова отправился к пастору, в его усадьбу на берегу реки.

— Надгробье привезли, сэр. А только боюсь, никак не обладить нам это дело.

— Хотелось бы услужить ему, — сказал пастор. — Я бы и платы за погребение никакой не взял. Но раз вы и ваши товарищи не беретесь это сделать, не знаю уж, что вам сказать.

— Да видите ли, сэр, я порасспросил сидлинчских могильщиков, тех, что хоронили сержанта, и, как я думал, так все и есть. Они загнали в него шестифутовый кол — из загородки выдернули на овечьем выгоне. Вот и подумаешь, стоит ли браться за это дело, больно уж оно хлопотливое.

— Есть какие-нибудь известия о молодом Холвее?

Эзра слышал лишь, что сын сержанта на днях отплыл в Испанию с последним батальоном своего полка.

— И ежели он и впрямь в такой отчаянности, как мне показалось, ему уж не вернуться в Англию.

— Да, затруднительный случай, — промолвил пастор. Эзра обо всем рассказал своим друзьям, и тогда один из них предложил поставить надгробный камень на распутье. Но все сказали, что это не годится. Другой советовал установить камень на кладбище, а покойник пусть лежит на прежнем месте, но все решили, что это бесчестно. В результате все осталось как было.

Надгробье долго лежало в сарае у причетника, пока Эзре это не надоело и он не перетащил его в дальний, заросший кустами конец сада. Время от времени кто-нибудь заводил речь об этом камне, но разговор неизменно кончался так: «Ежели вспомнить, как он был похоронен, так нечего нам и трудиться зря».

Втайне они были уверены, что Люк не вернется, и слухи о неудачах, постигших английскую армию в Испании, еще больше подкрепляли эту уверенность. А потому далее разговоров дело не шло. Камень весь оброс плесенью, валяясь под кустами в саду у Эзры, а потом ветер повалил одно из прибрежных деревьев, и оно раскололо камень на три куска. Со временем и эти остатки занесло опавшей листвой и мусором.

Люк не был уроженцем Чок-Ньютона, а в Сидлинче у него не осталось родных, и всю войну о нем не доходило сюда никаких вестей. Но после Ватерлоо и падения Наполеона появился в Сидлинче ротный старшина со множеством нашивок, как оказалось, — прославленный герой. Служба на чужбине так изменила Люка Холвея, что, только когда он назвался, односельчане признали в нем единственного сына старого сержанта.

Всю Пиренейскую кампанию он верой и правдой служил под командованием Веллингтона, сражался при Бусако, Фуэнтес д'Оноре, Сьюдад-Родриго, Бадахосе, Саламанке, Витории, КатрБра и Ватерлоо, а теперь вышел на пенсию, доставшуюся ему столь дорогой ценой, и приехал отдохнуть в родные края.

В Сидлинче он задержался не долее, чем нужно, чтобы перекусить с дороги. В тот же вечер он пошел в Чок-Ньютон пешком через взгорье, мимо указательного столба, и при виде знакомого места промолвил: «Благодарение богу, он не здесь». Близился вечер, когда Люк добрался до Ньютона, но он пошел прямо на кладбище. В сумерках могильные камни были еще видны, и он стал пристально их разглядывать. Но хотя Люк осмотрел всю ближнюю часть кладбища у дороги и всю дальнюю над рекой, он не нашел того, что искал, могилы сержанта Холвея и надгробья с надписью: «Я не достоин называться твоим сыном».

Он ушел с кладбища и стал расспрашивать местных жителей. Старый пастор давно умер, многие из хора тоже, но мало-помалу старшина доведался, что отец его все еще лежит на распутье у Лонг-Эш-Лэйн.

Опечаленный, Люк побрел было назад обычным путем, но ему пришлось бы снова пройти мимо столба, потому что другой дороги из Ньютона в Сидлинч не было. А он теперь видеть не мог этого места, в ушах его неотступно звучал укоризненный голос отца, поэтому он перелез через изгородь и пошел кривопутком, по вспаханным полям. Не раз среди ратных трудов поддержкой ему была мысль о том, что он возрождает честь семьи и искупает свою вину. И что же — оказывается, отец его, как и прежде, лежит в своей позорной могиле. Разумеется, Люк напрасно вообразил, будто только он один виноват в смерти отца, но Люку с его больной совестью казалось теперь, что все старания восстановить свое доброе имя и умилостивить тень оскорбленного отца пошли прахом.