Том 3. Произведения 1927-1936

А тут уж октябрь месяц на дворе, и холодеть по утрам стало, и дамочка моя домой собираться вздумала: она в Севастополе вроде как на даче жила, крымским воздухом пользовалась, а муж ее в Чугуеве служил. «Собираюсь, говорит, я домой… Отпросись у своей Фени, меня хоть до Харькова проводи… За это от меня тридцать рублей получишь: вам с Феней лишние в хозяйстве не будут, а ты не больше как за трое сутков обернешь…»

Ну, конечно, за три дня три золотых десятки кто не хочет заработать. Всякий, я думаю, не против этого… Я Фене и говорю: «Так и так — женщина хворая, нуждается в помощи… Как ты мне скажешь?» — «Пускай, говорит, деньги вперед дает». Я той сказал, а та на это уперлась: «Я и так израсходовалась, а в Харькове меня муж стренет, у него возьму, тебе дам». Гляжу, на это Феня хоть поворчала, однако меня пускает.

Вот доехали мы до Харькова, и мне она десятку в зубы, — подавайся теперь, Павлуша, назад к своей Фене! «Как же это так? — говорю ей при всех на вокзале. — Выходит, вы есть — первая обманщица?» А она мне при всех свое слово: «Как это я — обманщица? Я ведь двадцать рублей Фене вашей уж отдала, а это последние — десять». — «Быть этого, говорю, не может!» — «Как это, — она мне, — быть не может! А что раньше я за тебя сто рублей Фене твоей уплатила, этого тоже не может быть?» Я так голову свою в плечи всунул и, обомлевши, стою, а кругом, конечно, народ. «Ты, говорит, купленный мною был за сто рублей для моей утехи, а теперь поспешай домой скорей — может, обратный поезд идет, а то муж ее, Фени твоей, из города Омского должен со службы в запас приехать, можешь ты и дому свово не оттягать».

Как сказала мне это еще, я рот разинул, а закрыть его не в состоянии: свело мне тут все, и слова сказать не могу. А она мне: «Вот и муж мой меня ходит — ищет… Сейчас ему шумну, а ты уходи, меня при нем не срами, как меня срамить не за что: я свое уплатила». Оглянулся я, где этот муж, а она от меня в другую сторону, а кругом народ как в котле кипит, — так меня от нее и оттерли… Ну, все-таки я заметил, — в дверях назад оглянулся, — она с чиновником лет пожилых целуется, а он картуз зеленый над головой держит, и голова вся блестит, лысая: не иначе, что это и был муж ее… А тут вступило мне: «А что как не обманула… А вдруг к моей Фене и в сам деле муж из города Омского? Вдруг и в сам деле это все у них было сговорено?.. Что такое баба? Внутренний вор. Разве она по правде когда жила? Она только свою линию всегда соблюдала…»

Как вступило мне это, я сейчас на поезд, как раз встречный был, да домой. В поезде люди какие были, так мне и с теми говорить нет охоты: все думаю — сижу: «Как же это? Неужто баба моя так меня обмотала?..» Приезжаю в Севастополь и первым делом домой качу. И что же ты думаешь? Все оказалось правда. Отворяю дверь — за столом солдат сидит, из себя очень здоровый, водка перед ним, помидорами закусывает, а Феня возле плиты, — я же эту плиту сам и клал, как я и по печной части могу, — стоит возле плиты, яичницу жарит с колбасой.

Я это в дверях стал в удивленье, а она мне, стерва: «Что? Отвез свою кралю-то? А ко мне в дом муж приехал, — вот он сидит… Службу свою совсем окончил». А солдат этот рюмку себе налил, не спеша выпил, хлебом усы обтер да мне: «Садись, земляк, чего притолку зря подпираешь, она и так не завалится… Садись, гостем будешь!» — «Ка-ак это так „гостем“, говорю, когда я есть здесь хозяин природный, когда это — мой угол вечный!» И только я это сказал, как Феня моя — руки фертом, голову совиную назад отвалила и залилась.

А солдат ее сидит, с лица весь кровяной, как арбуз спелый, да говорит, спешки не зная: «Ты, землячок, вещишки свои собери да катись отседа!» Ну, одним словом, их спротив меня двое вышло, а у меня головы кружение и в глазах заметило.

III

— Час я, не больше, в хате своей на порожку посидел, одежу, струмент свой щекатурный забрал, и вира! Потому суда с этой Фенькой, как с тем адмиралом, никакого быть не могло. У ней все, у стервы, оказалось по закону: землю участок она купила на свое имя, дом новый, хата наша, опять же на ее имя был записан-застрахован, — все, одним словом, по закону, и муж явился законный… Только мне в том хотелось удостовериться, правда ль она с этой чугуевской сто рублей за меня получила да еще двадцать за отвоз. И что же ты думаешь? Все до копеечки вышло правда… Вот как меня две бабы обмотали… Ну, одна хоть была из других классов, а Фенька-то, а? Вот и думай над этим… Внутренний враг!.. Ну, не случись мне в это время работа по печной части, — вот бы я и пропал вторично. Однако тогда уж на зиму люди готовились… Немного я подработал да в Симферополь перебрался — там зиму и весну провел, а летом, глядь, война.

— Война, тебе она что же? Калечные тогда дома сидели, — лениво сказал Евсей.

— Так я и сам думал, что не должны взять, и на комиссии чистосердечно всем объяснил, однако ж не помоглося мне — взяли! — торжественно поглядел на Евсея Павел. — «Мы ведь, говорят, тебя в ополченцы, там служба легкая!» Ну, я, конечно, в спор с ними не могу вступать, а на словах только изъясняю: кость у меня в голове. А они только посмотрели друг на дружку, — полковник один и доктор военный, и еще двое чинов посмотрели, и вроде бы им весело показалось, а полковник даже с шуткой такой: «Вот как совсем костей в голове не будет, тогда, разумеется, дело можно считать пропащее, а с костями которые — этих давай да давай сюда!» В одно слово — всю мою рану смертельную в какую-то шутку повернули и сами себе смеются, а я уж обязан был тогда на это стоять и молчать, как я, выхожу, значит, записан в солдаты и свободы-развязности никакой больше я не имею.

Конечно, сознаю я, что мне, как я неженатый, куда же спротив других легче должно быть: у других жена, ребят по нескольку штук, — те уж ходят темнее ночи, считай, что безо всякого фронту они вполовину убитые! И вот, нас сколько там было, пересчитали, переписали и погнали нас на вокзал. И куда же, ты думаешь, я попал? Опять же в Севастополе очутился, в семьдесят пятой дружине.

— У Феньки?

— Фенька эта — своим чередом… Первое дело была наша служба. Винтовки нам выдали, берданки, а одежа своя, и так ходим мы ротами, а одеты кто в чем: у кого картуз, у кого кепка, у кого бриль соломенный, так же и с костюмами. Мимо базара приходилось проходить на ученье, и торговки, какие там бублики продавали, к нам с сожалением: «Гляди, апольченцев гонють!» А мы, чтобы виду не показывать, мы мимо них с песнями:

Смело пойдем воевать со врагами, Докажем, что есть ополченцы в бою…

— До-ка-за-ли! — подкивнул Евсей.

— Доказали, истинно! А казармы нам приделили — это был такой дом возля Карантинной бухты, куда в прежнее время паломников помещали, ну, понимаешь, это которые в Палестину ездили, назывались паломники, как они свою жизнь надвое поломали… Вот и мы тоже живем там, вповалку дрыхнем на соломе и об себе говорим: «Чем же мы не паломники? У всех у нас жизнь теперь поломанная!..» Эх, если ты не служил тогда, считай это за большое себе счастье! Ну, были, между прочим, из нас такие тоже счастливые!.. Помню я так, что какая-то комиссия явилась: два чужих офицера да врач, да из наших только сам командир дружины, наш полковник Громека. Командует он: «Какие признаете себя всем здоровыми, выходи на середину!» Ну, все стоят, думают: это ж на позиции выбирают! Как же, дождешься ты дурака, чтоб сам вышел. Стоят все, понимаешь, и ни с места. А Громека наш скраснелся весь, ухватил одного унтер-офицера, мордастого, за рукав, как дернет к себе из первой шеренги: «Тты, так и так и этак, чуть рожа не лопнет, а не выходишь?!»

Вообще, конечно, тебе известно, военные прежние были это не то что интеллигенты какие. Интеллигент, действительно, он понятия не знал, как выругаться… Скажет так это: «Сволочь ты, сволочь, сукин сын, мерзавец ты, подлец!..» — и больше он ничего не знает. Ну, уж касательно военных прежних, эти умели как следует. Одного к себе дернул командир наш, другого, а третий или там четвертый — те уж сами вышли. Так набралось их восемь человек, между ними земляк мой один, каменщик Гаврилкин. И что же ты думаешь? На позицию их? В том штука, что их не на фронт, а на бойню рабочими погнали, и за всю войну, как они пробыли там, почитай, три года, никакого они беспокойства не знали, а каждый день они какого хотели себе мяса наворачивали, и даже сам комендант крепости обедать к ним когда приходил, потому как первое мясо на весь Севастополь у кого же оно было в руках? Все у них же. А он от бойни недалеко жил, комендант крепости, раза два и я его видел: старик, а фуражка на нем надулась, как шар воздушный, а вот, поди ты, несмотря что, говорят, старикам мясо есть вредно, этот до мяса был привычный.

Так я себе провожаю время, то на ученье, то винтовку свою разбираю — чищу, то так по Нахимовской пройдусь, на дом, на свою погибель погляжу, а уж того, между прочим, начальника порта куда-то перевели, на его место другой, гораздо моложе, и так что не знаю, верно ли, нет ли, говорят, по военному времени будто двадцать пять тысяч одного жалованья получал.

— Не считая того, что крал, — вставил Евсей.

— То — своим чередом, конечно… Поглядел я на него, как раз случилось во фронт ему становиться: личность бритая, сключая усов, и щеки аж трясутся, как он сильно ногами в протувар ударяет. Этот бы, думаю себе, не то что мне бы тогда пятьсот рублей, а обратись я даже к нему — он бы меня в три шеи гнать приказал.