Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Шура воткнула кисть в фаянсовую чашечку телефонного изолятора, служившую для краски. Шура вытерла руки о короткую шерстяную юбку, натянула ее на грязные глянцевые колени и легко встала.

Грубо подрубленные волосы ударили по глазам. Она отбросила их. Они опять ударили. Она опять отбросила.

Шура рассердилась. Она все время воевала сама с собой. Ей это, наконец, надоело. Она слишком быстро росла.

Юбка была чересчур тесной и короткой. Голубая, добела стираная-перестираная футболка, заправленная в юбку, лопалась под мышками. Руки лезли из тесных рукавов. Рукава приходилось закатывать.

Ей было едва семнадцать, а на вид не меньше двадцати. А она все росла и росла.

Она приходила в отчаяние. Ей некуда было девать слишком большие руки, слишком длинные ноги, слишком красивые голубые глаза, слишком приятный сильный голос.

Она стеснялась высокой груди, тонкой талии, белого горла.

Через вихрастые головы мальчиков она взяла у Филонова бумажку.

— Что ли — лозунги?

— Текстовой плакат.

— На когда?

— Через сколько можешь?

Шура пожала плечами. Филонов быстро сморщил нос.

— Через полчаса можешь?

Один из мальчиков мрачно посмотрел на Филонова и зажмурился, как против солнца.

— Через полчаса! Ого! Какой быстрый нашелся!

Он засунул глубоко в рот два пальца рогаткой и пронзительно свистнул. Другой мальчик тотчас двинул его голым локтем в спину.

— Не толкайся, гадюка!

— А ты не свисти, босяк!

Мальчики быстро обернулись и уставились друг в друга носами, круглыми и облупленными, как молодой картофель.

— Но! — крикнула Шура. — Только без драки!

Филонов вошел в комнату.

— В чем дело?

— У них персональное соревнование, — серьезно сказала Шура. — Кто за восемь часов больше букв напишет. С двенадцати ночи мажут. Озверели.

Филонов бегло оглядел сохнущие плакаты, усмехнулся.

— Филькина грамота. Количество за счет качества. Ни одного слова правильно. Вместо еще — ичо; вместо огонь — агон; вместо долой — лодой… что это за лодой?

— Ты нас, пожалуйста, не учи, — басом сказал мальчик, тот, который двинул другого локтем. — Сам не больно грамотный. Ходят тут всякие, только ударную работу срывают.

— Мы еще не проверяли, — сказал другой мальчик. Шура взяла у Филонова бумажку. Она прочитала ее и старательно сдвинула брови.

— Это что, Филонов, верно?

— Ясно.

— Ай да Харьков!

— Ну?

— Сколько надо экземпляров?

— Два. Один в столовую, другой в контору прораба.

Шура подумала и сказала:

— Кроме того, надо еще один. В бараке третьей смены повесить. Пускай Ищенко читает.

— Пускай читает, — согласился Филонов, подумав. — Валяй-валяй!

Шура повертела в руках бумажку, аккуратно поставила ноги, косточка к косточке, и посмотрела на тапочки, зашнурованные через беленькие люки шпагатом.

— Слышишь, Филонов, погоди.

Филонов вернулся.

— Ну?

— Можно рисунок сделать. Я сделаю. Такое, знаешь, синее небо, всякие вокруг деревья, солнце, а посредине в громадной калоше наши бетонщики сидят, а харьковцы их за громадную веревку на буксир берут.

— Ну тебя! И так все стены картинками заляпали.

— А что, плохие картинки? — грубо сказал мальчик, тот, который толкался. — А не нравится, так рисуй сам. Много вас тут советников. Ходят, ходят, только ударную работу срывают.

— А ну вас!

Филонов зажал уши кулаками и выскочил в коридор.

Вошел Корнеев. Он постоял, подергал носом, попросил, чтобы буквы делали покрупнее, и отлил в жестяную коробочку белил.

Он вышел за барак, поставил ногу на бревно и терпеливо выбелил туфли старой зубной щеткой. Туфли потемнели.

Затем он вытер потное темное лицо мокрым носовым платком. Лицо посветлело.

Когда он добрался по пересеченной местности к тепляку, туфли высохли и стали ослепительно-белыми. Но лицо сделалось темным.

Так началось утро.

V

…Она уезжала…

Издали тепляк казался невзрачным и низким. Вблизи он был огромен, как, скажем, театр.

Машинисты имели скверную привычку маневрировать на переездах.

Длинный состав медленно катался взад и вперед, задерживая движение.

Он, как пила, отрезал Корнеева от тепляка.

Приходилось ждать. Корнеев потянул ремешок и посмотрел на часы. Двадцать три минуты восьмого.

Дул пыльный, горячий ветер.

На переезде с двух сторон копились люди и транспорт. Наиболее нетерпеливые вскакивали па ползущие площадки. Они высоко пробегали спиной или лицом к движению и спрыгивали, крутясь, на другую сторону.

Девчата-землекопы — вторая смена — в цветных кофтах и сборчатых юбках, взявшись цепью под ручки, сели в ряд на землю и раскинули лапти. Они, смеясь, смотрели снизу вверх на бегущие колеса, сверкая сплошной бригадой звуков.

А на той стороне от тепляка к переезду уже торопился десятник Мося. Он бежал от широких ворот по мосткам, болтая перед собой развинченными руками, как голкипер.

Мося из себя такой: лицо — скуластый глиняный кувшин; щегольская батумская кепка; гончарные уши; прекрасный, приплюснутый нос индейского профиля, глаза быстрые, неистовые, воровские.

Между Мосей и Корнеевым мелькали платформы. Под нажимом колес клавишами бежали шпалы. Мося издали заметил Корнеева.

— Товарищ прораб!

У Моси был грубый мальчишеский голос, способный разбудить мертвого.

Корнеев не услышал. Он сосредоточенно ходил взад-вперед у переезда, сам с собой разговаривая:

«В конце концов… Может так дальше продолжаться или не может? — Не может. — Возможно жить все время двойной жизнью? — Абсолютно невозможно. — Хорошо. — Что нужно делать? — Нужно решать. — Что решать? — Что-нибудь одно. Или — или…»

У Корнеева было очень подвижное лицо. Он ходил, подергивая носом и гримасничая.