Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Шли по шестой.

— Ладно, ладно, ладно… — рассеянно бормотал Корнеев.

Он всматривался в даль, не видать ли где Маргулиеса. Маргулиеса нигде не было. Корнеев прибавил шагу.

С плиты шестой батареи снимали опалубку. Обнажался молодой зеленоватый бетон. Из него торчали мощные железные крючья — концы арматуры. В масштабе тепляка они казались маленькими пучками шпилек.

VI

Черепаха ковыляла па вывернутых лапах. У нее был сверхъестественный панцирь, крутой и высокий, как перевернутая миска, и печальная верблюжья морда с усами.

Кляча шла по болоту, понурив шею и опустив пегий хвост. Торчали кости, отвисала нижняя челюсть, из прищуренного глаза падала слеза, крупная, как деревянная ложка.

Велосипед стоял на неровных колесах с неправдоподобным множеством спиц.

Бригада работала в три смены. Каждая имела своего бригадира. Так и говорили:

Смена Ханумова. Смена Ермакова. Смена Ищенко.

Черепаху, клячу и велосипед окружал одинаковый ландшафт — фантастически яркие папоротники, исполинская трава, карликовый бамбук, красное утопическое солнце.

Ханумов сидел на черепахе. Ермаков задом наперед — на кляче. Ищенко ехал на велосипеде.

Бригадиры были настолько не похожи на себя, насколько портрет может быть не похож на оригинал. Однако у Ханумова была пестрая тюбетейка, у Ермакова — яркий галстук, а у Ищенко — явно босые ноги. И это делало сходство неопровержимым, как хороший эпитет.

Среди допотопного пейзажа черепаха и кляча выглядели метафорами, несвоевременно перешедшими из Эзопа или Крылова в новейшую французскую живопись школы Анри Руссо.

Велосипед — наоборот. Он был допотопен, как литературная деталь, перенесенная из новеллы Поля Морана в литографию старого энциклопедического словаря, с видом каменноугольной флоры.

Эти три картинки, резко и наивно написанные клеевой краской на картоне, были прибиты слишком большими плотничьими гвоздями над входом в конторку прораба Корнеева.

Наскоро сколоченная из свежих нетесаных досок, конторка стояла недалеко позади тепляка. Она относилась к тепляку, как шлюпка к океанскому пароходу.

В конторе щелкали счеты.

Первая смена кончила. Вторая еще не начинала. Задерживали опалубщики. Ребята из первой и второй смен сидели на бревнах, ругаясь между собой по поводу картинок.

В Шурином хозяйстве был достаточный запас метафор для определения самых разнообразных оттенков скорости.

Шура пользовалась ими с беспристрастной точностью аптекаря, отвешивающего яд для лекарства. Она могла бы взять улитку, могла бы взять паровоз, телегу, автомобиль, аэроплан, что угодно. Наконец, могла взять величину отрицательную — рака, который пятится назад, чего, как известно, настоящие раки никогда не делают.

Однако она, по совести взвесив все показатели за прошлую декаду и сравнив их со старыми,

— выбрала черепаху, клячу и велосипед.

Это была совершенно справедливая оценка. Но картинки уже восьмой день кололи сменам глаза. Их меняли слишком редко — раз в декаду. За последние восемь дней показатели резко изменились. Ханумов на сто двадцать процентов вырвался вперед. Ищенко отставал. Ермаков обошел Ищенко и догонял Ханумова. Ханумову уже мерещился паровоз. Ермакову — по крайней мере, автомобиль.

А старые картинки, как назло, висели и висели, наказывая за старые грехи, и должны были еще висеть два дня.

Худой длинноносый парнишка из ханумовской смены с ненавистью смотрел на черепаху.

— При чем черепаха? Какая может быть черепаха? — говорил он, тяжело раздувая ребра. — Какая может быть черепаха?

Он уже скинул брезентовую спецовку и окатился водой, но еще не пришел в себя после работы. Он сидел, положив острый подбородок на высоко поднятые острые колени, в розовой ситцевой рубахе с расстегнутыми воротом и рукавами, с мокрым висящим чубом. Он ежеминутно плевался и облизывал тонкие розовые губы.

— Выдумали какую-то черепаху!

Другой, из ермаковских, весельчак в лаптях и пылевых очках, задирал:

— Им неудобно, ханумовским, на черепахе сидеть. Чересчур твердо. Они, понимаешь ты, на автомобиле привыкли.

За своего вступились ханумовские:

— А вам на кляче удобно?

— Они, кроме клячи, ничего в своей жизни не видели.

— Врешь, они в прошлый раз на телеге скакали.

— Это вы две декады подряд с улитки не слазили, — резал весельчак. — А еще красное знамя всюду за собой таскаете. На черепушке его возите, красное знамя. Надо совесть иметь.

Подошли новые. Столпились. В лаптях; босиком; в спецовках; без спецовок; в башмаках; русые; вымывшиеся; грязные; в зеленоватой муке цемента, как мельники; горластые; тихие; в майках; в футболках; в рубахах; ханумовские; ермаковские; разные; но все — молодые, все — с быстрыми, блестящими глазами…

— Кроме шуток. Какая может быть черепаха, когда мы сегодня за семь часов девяносто кубов уложили?

— А мы вчера сто двадцать и позавчера девяносто шесть.

— Девяносто пять.

— А вот — девяносто шесть. У нас в конторе один куб замотали.

— Вы его расплескали по дороге. Все доски к черту заляпали. Бетон денег стоит.

— Не ты за него платишь.

— А кто платит?

— Контора платит.

— Вот это да! Слыхали? Это ловко! С такими понятиями только и остается сидеть всю жизнь на кляче задом наперед.

— Что ты нам глаза клячей колешь? Пускай ее убирают отсюда, куда хотят, эту клячу.

И вдруг:

— Пока не уберут — не станем на работу. Подумаешь — кляча! А когда мы на плотине в пятьдесят градусов мороза голыми руками….

И пошло:

— Пока не уберут — не станем!

— От людей совестно!

— Будет!

— Не станем!.

— Хоть бы их дождем, этих подлых животных, посмывало!

— …Когда здесь дождь в год два раза…

Из конторки вышел хмурый Ханумов. Действительно — в тюбетейке.

Сильно курносый и сильно рябой — будто градом побитый, — коренастый, рыжий арзамасский татарин. А глазки голубые. От русского не отличишь. Разве скулы немного косее и ноги покороче.