Том 3. Растратчики. Время, вперед!

У него отлегло от сердца.

— А хлопцы твои как? — заметил вскользь Корнеев.

— За моих хлопцев не беспокойтесь, — сказал Ищенко зловеще. — За каких-нибудь других хлопцев можешь беспокоиться, а за моих не беспокойтесь.

Они молча пошли к пятой батарее. Сюда скоро должны были перенести бетономешалку.

Здесь уже орудовал Маргулиес.

Он орудовал легко, незаметно, как бы между прочим. Он старался не привлекать к себе постороннего внимания.

Делая вид, что прогуливается, он обмеривал шагами площадку. В то же время он отдавал незначительные распоряжения плотникам, сколачивающим помост, и водопроводчикам, свинчивающим трубы. Он то появлялся снаружи, то, поднимаясь по трапу, скрывался в громадном сумраке тепляка.

— К тебе, что, жинка приехала? — спросил он, проходя мимо Ищенко.

Ищенко вытер ладони о штаны. Они обменялись рукопожатием.

— Приехала. Скаженная баба.

Суровая нежность тронула припухшие губы бригадира.

— Говорят, ожидаешь прибавления семейства?

Ищенко охватил себя сзади под колени и присел на бревно.

— Да, прибавление семейства. — Он задумался. Молчал, отдыхая. Карие глаза его смотрели, как сквозь туман.

— У Ермакова как? — спросил Маргулиес Корнеева.

— Ермаков кончает. Кубов двадцать осталось.

— Хорошо.

— Давид, — сказал Корнеев. — Мне надо домой. Как ты думаешь? Хоть на двадцать минут.

— Сейчас сколько?

Корнеев потянул за ремешок часов.

— Без десяти двенадцать.

— Елки зеленые! — воскликнул Маргулиес. — У меня в двенадцать прямой провод.

— Опять прямой провод?

— Да, понимаешь, все никак не могу добиться одной штуки. А без этой штуки, понимаешь… Одним словом, я через полчаса буду обратно. Пожалуйста, Корнеев. Я понимаю, нельзя бросить участок. Если за ними не смотреть, они наделают нам хороших делов.

Маргулиес взялся за столбик и перескочил через колючую проволоку.

XXVII

Прораб сел рядом с бригадиром на бревно и посмотрел на туфли. Они были безобразно пятнисты. Нечего и думать привести их в приличный вид.

Опять красить. Только.

Однако как же будет с Клавой? Неужели уедет? Хоть на четверть часа домой, хоть на десять минут. И как оно все нескладно и некстати.

— Такие-то наши дела, Ищенко, — сказал он, обнимая бригадира за плечи.

Но в ту же минуту он вскочил с места и бросился к плотникам.

— Эй! Постой! Не забивай! — закричал он не своим голосом. — Куда приколачиваешь? Отдирай обратно! Разве это полтора метра?

Ищенко сидел один, неподвижно глядя в одну точку. Эта точка была забинтованной головой Ермакова, далеко белевшей над помостом, где плавно вращался, гремел и опрокидывался барабан бетономешалки.

Там мелькали колеса и рубахи. Оттуда долетали крики, шершавый шорох вываливаемого и сползающего по деревянному желобу бетона.

Ермаковцы лили последние кубы. Сейчас будут переставлять машину сюда, на пятую батарею. В шестнадцать часов заступает бригада Ищенко — бить Харьков.

Тогда — держись!

Но не об этом думал бригадир Ищенко.

В первый раз думал он о самом себе и о жизни своей, о Фене и о будущем их ребенке.

Жизнь его была до сих пор быстрой, и плавной, и бездумной. Время, как река, несло жизнь его, то вправо, то влево поворачивая и плавно кружа. Время текло, как река, и, как река, когда плывешь посредине нее, оно представлялось замкнутым и не имеющим выхода.

Время было, как Днепр: от Киева до Екатеринослава и от Екатеринослава до Киева.

Шел пароход. И пароход был со всех сторон обставлен и замкнут берегами.

Казалось, что пароход идет по озеру и нет ему выхода.

Но вот озеро поворачивало, раздавалось вширь и вдоль.

Там, где, казалось, нет выхода, — возникала излучина.

Излучина переходила в излучину. Озеро вливалось в озеро.

Пароход огибал луку. Лука приводила в новое озеро.

Озеро вливалось в озеро. И это была река, это был Днепр, и это был пароход.

На пароходе служил брат. Матрос. Стоял с полосатым шестом на баке. Мерил глубину. Звался Терентий.

А Ищенко был мальчик. Совсем маленький мальчик: лет семи. И приходил маленький Костя к большому своему брату Терентию на пароход.

Пароход бил красными лапами воду.

Они ехали. Пили чай вприкуску. Закусывали бубликами.

Потом брата угнали. Говорили — на германский фронт.

И опять пошла жизнь в деревне, в хате, где кашлял на печке дед, и ругалась мамка, и солома пылала в жарком устье.

Сначала огонь был золотой, нестерпимый. Потом утихал. Становился раскаленно-красный. Рогатая тень ухвата летала по хате, как черт. Потом красная солома становилась резко-черной золой.

Пас коров. Стрелял длинным кнутом.

Коровы трещали в кустарнике. Кустарник был сух и горяч. Жарко и сильно пахли поджаренные солнцем коричневые вычурные листья дубняка.

Потом грянул семнадцатый. Брат пришел. Нашил на папаху косую алую ленту.

Алые ленты вплели ребята в гривы коней.

Потом, немного погодя, тот же брат Терентий — матрос речной флотилии.

Неслась зима которого-то года. В железном небе горела красная звезда — Марс. Ветер раздувал ее. Она полыхала над степью, охваченной и скованной лютым морозом, как чугун.

Была весна. Гремели и тюкали трехдюймовки. Валились сбитые снарядами карнизы печерских колоколен. Потрошили богов. Там в середине — вата, всякая дрянь, куриные косточки.

Шел пароход. Слева — белые, справа — желто-блакитные. Слева — генерал Деникин, справа — атаман Чайковский.

Свистали гранаты. Терентий лежал на палубе, прижавшись к пулемету. Пулемет дергался, как лягушка, схваченная за лапы.

Бахнуло в самую середину. Черный столб встал на месте трубы. Красный столб отразился в Днепре.