Том 3. Рождество в Москве

Барыню на другой день похоронили, дом растащили, Панфилка только кабинет трогать не велел, облюбовал для своих занятий. А «Марточку» поместил в училище. Меня вызвал: «ты, кутья, способствовал бегству врагов народа?» Отперся я. Работа пошла, уж ему не до меня. Пошли собрания в училище. А «Марточка» там обретается, на окошке Панфилка ее пристроил, кашей велел кормить. Совсем больная она была, сидит-дрожит, синими лапками утирается, плачет, помаргивает, ну, как дите. Холодно ей, понятно, шубку у нее украли, от кофточки шерстяной один рукавок остался. Сидит, пригорюнясь, и все-то стонет: «о… ох… о… ох…» Сам слышал, видел, как слезы капали. А под окном народ, смеется, а кто и жалеет обезьянку, подсолнушков нанесли, морковки. А она ничего не хочет. И вот объявил Панфилка «научную беседу». Пришли послушать, а нас с батюшкой строгой повесткой вызвал. И стал Панфилка рассказывать… – совсем уж он одурел, – «все мы произошли от этой вот обезьянки!» И верно, что одурел: его потом водой отливали, и пена у него изо рта клубилась, будто припадочный! Крикнул – «вот вам будет наглядное учебное пособие!» – и поднял «Марточку» высоко за лапку. А она так и повисла, тряпкой. Глядят – мертвая обезьянка стала! Мужики кричать стали: «чего ты над нами насмехаешься, ай мы обезьяны? это тебе баушка родная… баушку уморил!..» Насмех стали кричать: «волосок лопнул!» Он по столу кулаком, опять обезьянку поднял… Тут я и не стерпел. Вышел к столику и кричу: «Православные, послушайте! Учитель чему вас учит… что вы теперь, как эта обезьянка, а не образ-подобие Божие. По его, это его плоть от плоти, а Апостол говорит: „никто же плоть свою возненавидит, а питает и греет ю“! А он свою плоть родную, баушку-то свою, глядите уж в гроб вогнал!» Так меня сразу осенило. Ка-ак загогочут, как начали кричать: «правильно, Степаныч… баушку уморил! волосок лопнул! А мы еще православные!..» Тут у учителя пена и пошла. А ко мне солдат, добрый парень, подходит и на ухо: «уноси ноги, Степаныч, куда до времени, а то прочухается – не сдобровать тебе». Ну, я тою же ночью и на «Кас-торную»…

Уж и не знаю, сколько там поплакало, после смеху-то: у Панфилки там бумага была, – за главного. А может, и убрали его, ничего не могу сказать. Так вот-с какое смешное дело. Много потом видал, и всех мне до крови жалко. И детей сколько помирало, замерзало, и воины, на глазах сколько помирало… Помню все и скорблю, и молюсь. И вот, и ту безвинную обезьянку до скорби жалко. И она плакала… И подумать – какой человек быть может!..

Февраль. 1932 г.

Перстень

…Повеселей бы чего спели, ску-шно! По программе..? Надоели мне программы, граммы, кило-граммы. «Где ты, мой пуд, чугунный, тяжкий, пузатый, с ручкою – дугой..?» С успехом декламирую, на «бис». Этого нет в «Чтеце», нет и в «Живой Струне», – здесь создано, Что это..? А. Глинка: «бурной жизнью утомленный, равнодушно бури жду…»! И жди. Какие тут бури… – жибу-лэ! Да наплевать мне, что «обращают внимание». Ах, как читал «Анчара»! – та м. Сивалдаи даже понимали. Все-о понимали! Помню, пробирался я к границе… В городишке М. зацапали меня, к этому ихнему пред-рев-кому, тогда такие были звери. Хохол был, что ли. Идеалист: «прикончить всех буржуев – будет счастье всем». Есть и такие, прямолинейные. Узнал, что я артист… – не вырвусь, думал: с месяц не выпускал, щедротами осыпал, бери – что хочешь! Чем взял? Не поверят: «Сакья-Муни», Мережковского, очаровался и… «Анчаром». Кончу «Анчара», а он – «ду-рак… а гарно!» – «дурак»-то про раба, а «гарно» – про неведомого Пушкина. Все переслушал – и выдал пропускной билет, храню: «Дано свободному артисту для вольного хождения по свету», и печать с каракулями. Ах, что бы можно было с таким народом сделать!.. Пя-ткой чует.

Чем расстроен..? Виденья одолели, привиденья. Вчера зашел, на рю дэ Ляфайэт, в лавчонку – «Русские бижу». В этих лавочках – замечали? – со-лью пахнет..? – слезами: натекло совсюду. Купил, вот, полюбуйтесь… изумруд – дуплет. А, все теперь фальшиво. Т а м, в пу-до-вом царстве, тоже не без того бывало, да… умели и отмыться, каяться. Для чего купил? Да вот, привычка… как Нерон, сквозь изумруд разглядываю мир прекрасный. Не могу вот не скандировать, привык… и взирать сквозь изумруд! Играл Нерона в «Камо грядеши» – сжился, не могу. В Екатеринославле проходу не давали, как играл. Изво-щики, газетчики, мальчишки… – выйдешь из «Европей

ской», вся улица кричит: «а, господин Нерон!» Очень понравилось, как я хрипел, с удушьем: у Момзена прочел – от ожиренья страдал Нерон удушьем. Перевоплощался, так и несло Нероном!

А когда-то на этом вот мизинце горел зеленым солнцем изумруд. На здешние прикинуть – тысяч двести. Не верите? Теперь и я не верю, а… бы-ло. Сам у Фаберже справлялся: пятнадцать тысяч чистоганом, золотых. В Москве: на Светлый День, подарок. Не верите? И я не верю. Сказка.

«Ах, сердце просится, и в даль уносится…» но – кррак, конец. Помните, чернь бывало, распевала:

Пер-сте-нек… зо-о…ло-о-той, Та-ли-сман. ты вечно будешь дорогой!

И нет его. О, сладкие мечты, признанья, шелест платья, вздохи, поцелуй, измена!.. В страшные мгновенья, когда уход казался избавленьем от юдоли, от черрной доли… я всматривался в этот изумруд и… – «и верится, и плачется, и так легко, легко!» Где он? Увы, про-жрал. И с ним – всю красоту, что жизнь мне подарила… – первую любовь, улыбки, слезы, грезы… и Маргариту. Ну, она звалась… «Ее сестра звалась Татьяна»? Нет, не Татьяна, и не Джульетта, и не Офелия…, а проще, даже очень проще. Но… номина сунт одиоза. Мол-ча-ние.

Что там – улыбки, слезы, розы! Все повторялось и может повториться. Нет, в том изумруде, в камне-солнце, я потерял неповтори-мое… Здесь – многого не встретить. Женщины? Не только женщины. Да вот, видали ро-зовые яйца, в кабаках, в бистрах? У пьяного прилавка, на мокрой жести, в вазах, розовые яйца? Пьют ординэр, и – на закуску. Забыли – для чего. У нас… Да, пьяница у кабака облупливал, но по-мнил. Пяткой помнил, коли душа пропита. Можно докопаться в пя-тке! Нет, не прикрашиваю, – знаю. А тут…

Помните? Весна, российская весна, разливы, вербы, текут снега.

«Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега»..

И так далее, мутными ручьями… и – в луга! И колокола…

«Тот звон смиряющий всем в душу просится..»

«Во все окошки ласточки кричат – «Христос Воскресе!» Пасха. Гиацинты на столах, розы на куличах, пунцовое и голубое… и глаза! Гла-за какие! И васильки, и незабудки, и синь лугов, и синь небес! Сирень – глаза, сирень – дыханье, движенья – гибкая сирень… и речи плавной колыханье, и в смехе праздничная лень… А-а-а!.. И звон с зари и до зари. И…

«Песнь в душе моей трепещет, И разливается, и плещет…»

Чье, не помните? И я не помню. «И я, как малое дитя, смеюсь и плачу… не шутя». Не помните? И я не помню. Все забыто, убито, вбито, перебито. Мол-ча-ние!

Когда его про-жрал, тот изумруд, тот камень-солнце… – все прожрал. Но, погодите, милый… надо знать. Винцо неважное. Ах, пил в Тифлисе… ка-хэ-тинку! Ка-хэ, ка-хэ… э-эх-хе-хе! Как прожрал? Сперва спросите: друг, расскажи, какая из богинь Олимпа тебе вручила талисман. Сперва поэ-зия, потом уж проза. Высокопарно? Привычка, душу подымаю на ходули, чтобы не ползала по грязи. Да знаю… мне, бывало, Зажимайлов Мишка, наш режиссер в Ростове-на-Дону, под Станиславского старался: «Проще тоном, проще, будто ты в бане на полке… Говоришь: „дождь пошел“, в окошко, а выходит… будто Александра Македонский на триумфальной колеснице!» Знаю. И не хочу. Хочу, как Сумароков, величаво: «Теки, мой князь, во храм… яви себя в народе!» А я… «пойду отдам… последний долг природе!» Привычка, с иб-сенского Брандта: к небесам! Ползать очертело…

Ах, играл я «Брандта»! Где? Везде. И… в Москве, понятно. Сам Ленский слушал – плакал. Качалов? Широкая душа, вместила… все, до… «лобзанья пяток»… – есть тра-ги-комедия такая!.. От-ставить, к черту «качалку» эту! отставить! Играл я Брандта. В Питер звали, сам Аполлонский… – отклонил. Там Пи-тер, а со мной – Россия. До славы я не жаден. Тут начинается…

Великий пост, Москва, ангажементы. Стою в «Лоскутной». К Гришину, в Саратов, на мазу. Брожу… вдоль улиц шумных, набираюсь столичных впечатлений. В Кремле, говею… всегда говел. Карточку несут! Читаю: «Прогулов»! Знаете – Прогулов, миллионер? Он самый, ситчик-то его известный. В Нижнем на ярмарке встречались, уважал. Хорошо, просить. Входит, чуть мешковат, но джентельменом… розовый такой, приятный. Ладошки так вот, умывает, – «Помните-с?» – «Помню-с. Чем могу служить?» Оказывается: свой театр, домашний. Ну, не совсем домашний – а для «фэнфлер», для избраннейших, так сказать, на полтораста кресел… сплошь э-лита! Кресло – сто целкачей, на раненых. Война была. Просит, умоляет даже: «Брандта! перешибить Качалова!» Не нравился ему Качалов, истеричен. Потом узнал я: что-то с супругой вышло, супруга закапризила… хотела в студию, да… стык случился. Тысяча за выход. Отклонил – «за выход»: жертвую! Даже попятился и руки поднял: «Шиллер вы, говорит, так благородно!» Причем тут Шиллер? Просто – для раненых я, русский человек.

Игра-ал…! – молчание. То есть не в смысле… а… подробности в афишах. Не буря, а тай-фун аплодисментов, стон. Ломали кресла. Ну, новые знакомства, письма, рандэву, обеды, портреты… – разоренье. Цветов, венков, букетов…! Лиру поднесли из роз и лилий, – в автомобиль не влезла. Ну, в лоск замотан. В Саратов надо, ангажемент, билет в кармане, – не пускают. Вдруг – карточка. Серебряная, монограммы. Просить!

Входит дама. Не дама, а… симфо-ния, поэма. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно». Больше ничего. Молчание.