Том 3. Стихотворения 1866-1877

<26–27 февраля 1867>

Еще тройка *

1

Ямщик лихой, лихая тройка И колокольчик под дугой, И дождь, и грязь, но кони бойко Телегу мчат. В телеге той Сидит с осанкою победной Жандарм с усищами в аршин, И рядом с ним какой-то бледный Лет в девятнадцать господин. Все кони взмылены с натуги, Весь ад осенней русской вьюги Навстречу; не видать небес, Нигде жилья не попадает, Всё лес кругом, угрюмый лес… Куда же тройка поспешает? Куда Макар телят гоняет.

2

Какое ты свершил деянье, Кто ты, преступник молодой? Быть может, ты имел свиданье В глухую ночь с чужой женой? Но подстерег супруг ревнивый И длань занес — и оскорбил, А ты, безумец горделивый, Его на месте положил? Ответа нет. Бушует вьюга. Завидев кабачок, как друга, Жандарм командует: «Стоять!» Девятый шкалик выпивает… Чу! тройка тронулась опять! Гремит, звенит — и улетает Куда Макар телят гоняет.

3

Иль погубил тебя презренный. Но соблазнительный металл? Дитя корысти современной, Добра чужого ты взалкал, И в доме издавна знакомом, Когда все погрузились в сон, Ты совершил грабеж со взломом И пойман был и уличен? Ответа нет. Бушует вьюга; Обняв преступника, как друга, Жандарм напившийся храпит; Ямщик то свищет, то зевает, Поет… А тройка всё гремит, Гремит, звенит — и улетает Куда Макар телят гоняет.

4

Иль, может быть, ночным артистом Ты не был, друг? и просто мы Теперь столкнулись с нигилистом, Сим кровожадным чадом тьмы? Какое ж адское коварство Ты помышлял осуществить? Разрушить думал государство, Или инспектора побить? Ответа нет. Бушует вьюга, Вся тройка в сторону с испуга Шарахнулась. Озлясь, кнутом Ямщик по всем по трем стегает; Телега скрылась за холмом, Мелькнула вновь — и улетает Куда Макар телят гоняет!..

(2 марта 1867)

«Зачем меня на части рвете…» *

Зачем меня на части рвете, Клеймите именем раба?.. Я от костей твоих и плоти, Остервенелая толпа! Где логика? Отцы — злодеи, Низкопоклонники, лакеи, А в детях видя подлецов, И негодуют и дивятся, Как будто от таких отцов Герои где-нибудь родятся? Блажен, кто в юности слепой Погорячится и с размаху Положит голову на плаху… Но кто, пощаженный судьбой, Узнает жизнь, тому дороги И к честной смерти не найти. Стоять он будет на пути В недоумении, в тревоге И думать: глупо умирать, Чтоб им яснее доказать, Что прочен только путь неправый; Глупей трагедией кровавой Без всякой пользы тешить их! Когда являлся сумасшедший, Навстречу смерти гордо шедший, Что было в помыслах твоих, О публика! одну идею Твоя вмещала голова: «Посмотрим, как он сломит шею!» Но жизнь не так же дешева! Не оправданий я ищу, Я только суд твой отвергаю. Я жить в позоре не хочу, Но умереть за что — не знаю.

(24 июля 1867)

Притча о «киселе» *

Жил-был за тридевять земель, В каком-то царстве тридесятом, И просвещенном, и богатом, Вельможа, именем — Кисель. За книгой с детства, кроме скуки, Он ничего не ощущал, Китайской грамотой — науки, Искусство — бреднями считал; Зато в войне, на поле брани Подобных не было ему: Он нес с народов диких дани Царю — владыке своему. Сломив рога крамоле внешней Пожаром, казнями, мечом, Он действовал еще успешней В борьбе со внутренним врагом: Не только чуждые народы, Свои дрожали перед ним! Но изменили старцу годы — Заботы, дальние походы, Военной славы гром и дым Израненному мужу в тягость: Сложил он бранные дела, И императорская благость Гражданский пост ему дала. Под солнцем севера и юга, Устав от крови и побед, Кисель любил в часы досуга Театр, особенно балет. Чего же лучше? Свеж он чувством, Он только изнурен войной — Итак, да правит он искусством, Вкушая в старости покой! С обычной стойкостью и рвеньем Кисель вступил на новый пост: Присматривал за поведеньем, Гонял говеть актеров в пост. Высокомерным задал гонку, Покорных, тихих отличил, Остриг актеров под гребенку, Актрисам стричься воспретил; Стал роли раздавать по чину, И, как он был благочестив, То женщине играть мужчину Не дозволял, сообразив Что это вовсе неприлично: «Еще начать бы дозволять, Чтобы роль женщины публично Мужчина начал исполнять!» Чтобы актеры были гибки, Он их учил маршировать, Чтоб знали роли без ошибки, Затеял экзаменовать; Иной придет поздненько с пира, К нему экзаменатор шасть, Разбудит: «Монолог из Лира Читай!..» Досада и напасть! Приехал раз в театр вельможа И видит: зала вся пуста, Одна директорская ложа Его особой занята. Еще случилось то же дважды — И понял наш Кисель тогда, Что в публике к театру жажды Не остается и следа. Сам царь шутя сказал однажды: «Театр не годен никуда! В оркестре врут и врут на сцене, Совсем меня не веселя, С тех пор как дал я Мельпомене И Терпсихоре — Киселя!» Кисель глубоко огорчился, Удвоил труд — не ел, не спал, Но как начальник ни трудился, Театр ни к черту не годился! Тогда он истину сознал: «Справлялся я с военной бурей, Но мне театр не по плечу, За красоту балетных гурий Продать я совесть не хочу! Мне о душе подумать надо, И так довольно я грешил!» (Кисель побаивался ада И в рай, конечно, норовил.) Мысль эту изложив круглее, Передает секретарю: Дабы переписал крупнее Для поднесения царю. Заплакал секретарь; печали Не мог, бедняга, превозмочь! Бежит к кассиру: «Мы пропали!» (Они с кассиром вместе крали), И с ним беседует всю ночь. Наутро в труппе гул раздался, Что депутация нужна Просить, чтобы Кисель остался, Что уж сбирается она. «Да кто ж идет? с какой же стати? — Кричат строптивые. — Давно Мы жаждем этой благодати!» — «Тссс! тссс!.. упросят всё равно!» И всё пошло путем известным: Начнет дурак или подлец, А вслед за глупым и бесчестным Пойдет и честный наконец. Тот говорит: до пенсиона Мне остается семь недель, Тот говорит: во время оно Мою сестру крестил Кисель, Тот говорит: жена больная, Тот говорит: семья большая — Так друг по дружке вся артель, Благословив сначала небо, Что он уходит наконец, Пошла с дарами соли-хлеба Просить: «Останься, наш отец!»… Впереди шли вдовицы преклонные, Прослужившие лета законные, Седовласые, еле ползущие, Пенсионом полвека живущие; Дальше причет трагедии: вестники, Щитоносцы, тираны, кудесники, Двадцать шесть благородных отцов, Девять первых любовников; Восемьсот театральных чиновников По три в ряд выступали с боков С многочисленным штабом: С сиротами беспечными, С бедняками увечными, Прищемленными трапом. Пели гимн представители пения, Стройно шествовал кордебалет; В белых платьицах, с крыльями гения Корифейки младенческих лет, Довершая эффект депутации, Преклонялись с простертой рукой И, исполнены женственной грации, В очи старца глядели с мольбой… Кто устоит перед слезами Детей, теряющих отца? Кисель растрогался мольбами: «Я ваш, о дети! до конца!. Я полагал, что я ненужен, Я мнил, что даже вреден я, Но вами я обезоружен! Идем же, милые друзья, Идем до гробового часу Путем прогресса и добра…» Актеры скорчили гримасу, Но тут же крикнули: ура! «Противустать возможно ядрам, Но вашим просьбам — никогда!» И снова правит он театром И мечется туда-сюда; То острижет до кожи труппу, То космы разрешит носить. А сам не ест ни щей, ни супу, Не может вин заморских пить. В пиесах, ради высших целей, Вне брака допустил любовь И капельдинерам с шинелей Доходы предоставил вновь; Смирившись, с автором «Гамлета» Завесть знакомство пожелал, Но бог британского поэта К нему откушать не прислал. Укоротил балету платья, Мужчиной женщину одел, Но поздние мероприятья Не помогли — театр пустел! Спились таланты при Ликурге, Им было нечего играть: Ни в комике, ни в драматурге Охоты не было писать; Танцорки как ни горячились, Не получали похвалы, Они не то чтобы ленились, Но вечно были тяжелы. В партере явно негодуют, Свет божий Киселю не мил, Грустит: «Чиновники воруют, И с труппой справиться нет сил! Вчера статуя командора Ни с места! Только мелет вздор — Мертвецки пьяного актера В нее поставил режиссер! Зато случился факт печальный Назад тому четыре дня: С фронтона крыши театральной Ушло три бронзовых коня!» Кисель до гроба сценой правил, Сгубил театр — хоть закрывай! — Свои седины обесславил, Да не попасть ему и в рай. Искусство в государстве пало, К великой горести царя, И только денег прибывало У молодца-секретаря: Изрядный капитал составил, Дом нажил в восемь этажей И на воротах львов поставил, Сбежавших перелив коней… Мораль: хоть крепостные стены И очень трудно разрушать, Однако храмом Мельпомены Трудней без знанья управлять. Есть и другому поученью Тут место: если хочешь в рай, Путеводителем к спасенью Секретаря не избирай.

(21 августа 1865)

Выбор *

Ночка сегодня морозная, ясная. В горе стоит над рекой Русская девица, девица красная, Щупает прорубь ногой. Тонкий ледок под ногою ломается, Вот на него набежала вода; Царь водяной из воды появляется, Шепчет: «Бросайся, бросайся сюда! Любо здесь!» Девица, зову покорная, Вся наклонилась к нему. «Сердце покинет кручинушка черная, Только разок обойму, Прянь!..» И руками к ней длинными тянется… Синие льды затрещали кругом, Дрогнула девица! Ждет — не оглянется — Кто-то шагает, идет прямиком. «Прянь! Будь царицею царства подводного!..» Тут подошел воевода Мороз: «Я тебя, я тебя, вора негодного! Чуть было девку мою не унес!» Белый старик с бородою пушистою На воду трижды дохнул, Прорубь подернулась корочкой льдистою, Царь водяной подо льдом потонул. Молвил Мороз: «Не топися, красавица! Слез не осушишь водой, Жадная рыба, речная пиявица, Там твой нарушит покой; Там защекотят тебя водяные, Раки вопьются в высокую грудь, Ноги опутают травы речные. Лучше со мной эту ночку побудь! К утру я горе твое успокою, Сладкие грезы его усыпят, Будешь ты так же пригожа собою, Только красивее дам я наряд: В белом венке голова засияет Завтра, чуть красное солнце взойдет». Девица берег реки покидает, К темному лесу идет. Села на пень у дороги: ласкается К ней воевода-старик. Дрогнется — зубы колотят — зевается — Вот и закрыла глаза… забывается… Вдруг разбудил ее Лешего крик: «Девонька! встань ты на резвые ноги, Долго Морозко тебя протомит. Спал я и слышал давно: у дороги Кто-то зубами стучит, Жалко мне стало. Иди-ка за мною, Что за охота всю ноченьку ждать! Да и умрешь — тут не будет покою: Станут оттаивать, станут качать! Я заведу тебя в чащу лесную, Где никому до тебя не дойти, Выберем, девонька, сосну любую…» Девица с Лешим решилась идти. Идут. Навстречу медведь попадается, Девица вскрикнула — страх обуял. Хохотом Лешего лес наполняется: «Смерть не страшна, а медведь испугал! Экой лесок, что ни дерево — чудо! Девонька! глянь-ка, какие стволы! Глянь на вершины — с синицу оттуда Кажутся спящие летом орлы! Темень тут вечная, тайна великая, Солнце сюда не доносит лучей, Буря взыграет — ревущая, дикая — Лес не подумает кланяться ей! Только вершины поропщут тревожно… Ну, полезай! подсажу осторожно… Люб тебе, девица, лес вековой! С каждого дерева броситься можно Вниз головой!»

Эй, Иван! *

Тип недавнего прошлого

Вот он весь, как намелеван, Верный твой Иван: Неумыт, угрюм, оплеван, Вечно полупьян; На желудке мало пищи, Чуть живой на взгляд. Не прикрыты, голенищи Рыжие торчат; Вечно теплая шапчонка Вся в пуху на нем, Туго стянут сертучонко Узким ремешком; Из кармана кончик трубки Виден да кисет. Разве новенькие зубки Выйдут — старых нет… Род его тысячелетний Не имел угла — На запятках и в передней Жизнь веками шла. Ремесла Иван не знает, Делай, что дают: Шьет, кует, варит, строгает, Не потрафил — бьют! «Заживет!» Грубит, ворует, Божится и врет И за рюмочку целует Ручки у господ. Выпить может сто стаканов — Только подноси… Мало ли таких Иванов На святой Руси?.. «Эй, Иван! иди-ка стряпать! Эй, Иван! чеши собак!» Удалось Ивану сцапать Где-то четвертак, Поминай теперь как звали! Шапку набекрень — И пропал! Напрасно ждали Ваньку целый день: Гитарист и соблазнитель Деревенских дур (Он же тайный похититель Индюков и кур), У корчемника Игнатки Приютился плут, Две пригожие солдатки Так к нему и льнут. «Эй вы, павы, павы, павы! Шевелись живей!» В Ваньке пляшут все суставы С ног и до ушей, Пляшут ноздри, пляшет в ухе Белая серьга. Ванька весел, Ванька в духе — Жизнь недорога! Утром с барином расправа: «Где ты пропадал?» — «Я… нигде-с… ей-богу… право… У ворот стоял!» — «Весь-то день?»… Ответы грубы, Ложь глупа, нагла; Были зубы — били в зубы, Нет — трещит скула. «Виноват!» — порядком струся, Говорит Иван. «Жарь к обеду с кашей гуся, Щи вари, болван!» Ванька снова лямку тянет, А потом опять Что-нибудь у дворни стянет… «Неужли плошать? Коли плохо положили, Стало, не запрет!» Господа давно решили, Что души в нем нет. Неизвестно — есть ли, нет ли, Но с ним случай был: Чуть живого сняли с петли, Перед тем грустил. Господам конфузно было: «Что с тобой, Иван?» — «Так, под сердце подступило», — И глядит: не пьян! Говорит: «Вы потеряли Верного слугу, Всё равно — помру с печали, Жить я не могу! А всего бы лучше с глотки Петли не снимать»… Сам помещик выслал водки Скуку разогнать. Пил детина ерофеич, Плакал да кричал: «Хоть бы раз Иван Мосеич Кто меня назвал!»… Как мертвецки накатили, В город тем же днем: «Лишь бы лоб ему забрили — Вешайся потом!» Понадеялись на дружбу, Да не та пора: Сдать беззубого на службу Не пришлось. «Ура!» Ванька снова водворился У своих господ И совсем от рук отбился, Без просыпу пьет. Хоть бы в каторгу урода — Лишь бы с рук долой! К счастью, тут пришла свобода: «С богом, милый мой!» И, затерянный в народе, Вдруг исчез Иван… Как живешь ты на свободе? Где ты?.. Эй, Иван!

С работы *

«Здравствуй, хозяюшка! Здравствуйте, детки! Выпить бы. Эки стоят холода!» — «Ин ты забыл, что намедни последки Выпил с приказчиком?» — «Ну, не беда! И без вина отогреюсь я, грешный, Ты обряди-ка савраску, жена, Поголодал он весною, сердечный, Как подобрались сена. Эк я умаялся!.. Что, обрядила? Дай-ка горяченьких щец». — «Печи я нынче, родной, не топила, Не было, знаешь, дровец!» — «Ну и без щей поснедаю я, грешный. Ты овсеца бы савраске дала, — В лето один он управил, сердечный, Пашни четыре тягла. Трудно и нынче нам с бревнами было, Портится путь… Ин и хлебушка нет?…» — «Вышел родной… У соседей просила, Завтра сулили чем свет!» — «Ну, и без хлеба улягусь я, грешный. Кинь под савраску соломки, жена! В зиму-то вывез он, вывез, сердечный, Триста четыре бревна…»

Эпитафия («Зимой играл в картишки…») *

Зимой играл в картишки В уездном городишке, А летом жил на воле, Травил зайчишек груды И умер пьяный в поле От водки и простуды.

1868

«Не рыдай так безумно над ним…» *

Не рыдай так безумно над ним, Хорошо умереть молодым! Беспощадная пошлость ни тени Положить не успела на нем, Становись перед ним на колени, Украшай его кудри венком! Перед ним преклониться не стыдно, Вспомни, сколькие пали в борьбе, Сколько раз уже было тебе За великое имя обидно! А теперь его слава прочна: Под холодною крышкою гроба На нее не наложат пятна Ни ошибка, ни сила, ни злоба… Не хочу я сказать, что твой брат Не был гордою волей богат, Но, ты знаешь: кто ближнего любит Больше собственной славы своей, Тот и славу сознательно губит, Если жертва спасает людей. Но у жизни есть мрачные силы — У кого не слабели шаги Перед дверью тюрьмы и могилы? Долговечность и слава — враги. Русский гений издавна венчает Тех, которые мало живут, О которых народ замечает: «У счастливого недруги мрут, У несчастного друг умирает…».

(7 августа 1868)

Мать («Она была исполнена печали…») *

Она была исполнена печали, И между тем, как шумны и резвы Три отрока вокруг нее играли, Ее уста задумчиво шептали: «Несчастные! зачем родились вы? Пойдете вы дорогою прямою И вам судьбы своей не избежать!» Не омрачай веселья их тоскою, Не плачь над ними, мученица-мать! Но говори им с молодости ранней: Есть времена, есть целые века, В которые нет ничего желанней, Прекраснее — тернового венка…