Том 3. Воздушный десант

— Осторожней, не расшиби арбуз!

— Арбуз?.. Какой арбуз?

— Ну, арбуз. С первого дня берегу для вас. Такой звонкий. Наверно, краснущий и сладкий-сладкий.

Полина, не доверяя мужу, сама развязывает вещевой мешок. На свет божий — вернее, на божью тьму — появляется большой шар-арбуз. Мы с Сорокиным несколько раз передаем его из рук в руки. Тяжелый, звонкий, прохладный. Затем Сорокин разваливает арбуз финкой на несколько большущих ломтей, а Полина шепчет:

— Угощайтесь и чувствуйте: для вас берегла.

— Чувствуем, чувствуем, — отзываемся мы.

Арбуз действительно очень сладкий, сахаристый. Мы съедаем и корки: в них есть влага.

— Где ты раздобыла такой? — спросил Сорокин.

— Схватила на лету.

— Не морочь!

— И не думаю. В самом деле на лету. Была еще в парашюте и схватила. Точно.

И рассказывает. Когда она выпрыгнула из самолета в огни прожекторов, ракет и трассирующих пуль, ее обуял такой страх, что она почти лишилась сознания. Пришла в чувство уже около земли, и ей захотелось поскорей упасть, зарыться в нее. Она вытянула руки, и, когда стукнулась о землю, руки угодили на что-то твердое, круглое, холодное. Подумала, что это мина, отбросила ее и закричала от страха. Потом очувствовалась, огляделась. Кругом лежали неснятые арбузы. Сорвала один, прижала к груди: «Ах, мой кругленький, гладенький, миленький! Вот угощу товарищей».

— Вас, чувствуйте!

Сорвала еще арбуз и пошла. Этот другой арбуз съела от жажды.

Похоже, что Полина приземлилась на огороды у той же деревни, что и я. Она слышала собачий лай, стрельбу, взрывы моих гранат. А впрочем, в ту ночь и стреляли, и гранаты бросали, и собаки лаяли не в одной деревне. На учебных занятиях бывало сколько раз — прыгаем быстро один за другим, а приземлимся на площади в четыре-пять километров. Самолет — штука ходкая, а тут еще подмогнет ветер. Наладилась Полина тоже, как и я, к лесу, но из-за большого движения не решилась перейти дорогу и спряталась в копнах. Она видела, как по полю бродили немцы, искали в копнах десантников. Но всех копен не открыли. Однажды два немца проходили совсем близко от Полины. Она слышала, как один уговаривал другого пооткрывать еще копны, а тот упирался: «Найн, найн. Русские не такие дураки, чтобы прятаться здесь».

— И ты снесла это оскорбление? — рассмеявшись, спросил Сорокин.

— Пришлось снести. И потом все время перебегала, переползала из копны в копну. Как видишь, русская дурь оказалась умней немецкого ума.

— Я рассуждал по-немецки, искал тебя не в копнах, а по оврагам, среди бурьяна. Чего ты морочила нас фонариком?

— А вы зачем путали меня? — возразила Полина.

— Мы сигналили между собой.

— Откуда мне знать это? Я думала: немцы.

Светлеет. Надо устраиваться на день. Оставаться в том месте, где мы долго мигали фонариками, опасно, и переходим в другое.

— Можете поспать, — шепчет Сорокин.

— А ты? — спрашивает Полина.

— Останусь в боевом охранении.

— Зачем? Вон какой бурьянище!

— Товарищ Полина, войском командую я. Приказываю подчиняться! — В голосе капитана и шутливое и нешуточное.

Я отползаю немного от Сорокиных и обминаю в бурьяне местечко для сна. Мне хорошо, так хорошо, что я непроизвольно смеюсь от счастья, будто все — война, десант, огонь, страхи, тревоги — кончилось, я чувствую себя как дома, на родине. Это чувство родины идет ко мне от Сорокиных: родина-то ведь в своих, в близких людях.

С таким командиром, как Сорокин, и в огне можно жить. От него всегда веет такой силой, такой уверенностью, таким спокойствием, словно в нем сидит целый гвардейский полк. Он немного старше нас, едва перешагнул за двадцать лет, но вояка уже матерый, бывалый. Прошел всю финскую войну, все отступление до Волги, всю оборону Сталинграда, наступление от Волги до Днепра. Участвовал во многих боях и ни разу не ранен.

У него какое-то особое, удивительное счастье. Однажды в разведке он попал в окружение.

— Руки вверх! — скомандовали немцы.

Немцы подходят ближе, а Сорокин как ахнет гранатами! Сам бежать, и ушел.

В другой раз ему приказали наладить связь с окруженным подразделением. Надо было прорваться по шоссе под шквальным огнем противника. Послал мотоциклиста — убили. Послал другого — убили. Послал третьего — убили. Тогда поехал сам. И прорвался. У мотоцикла выбили шесть спиц, попали в седло, и на Сорокине гимнастерка, галифе, пилотка были пробиты, а на самом хоть бы царапина.

— За все время один только раз сам себя подранил: бежал, споткнулся, и мой автомат заработал. Да и то неудачно, пуля прошла между черепом и кожей, — рассказывает Сорокин с веселой улыбочкой. — Пули от меня почему-то шарахаются: должно быть, слишком пропитался солдатским потом, скверно пахну, как верблюд, который никогда не купается. В пустынях купаться негде. Попробовал меня и голод — в Сталинграде пришлось семь суток подряд воевать без еды, на одной воде.

Сорокин награжден многими орденами и медалями.

Я обмял достаточное местечко, завалился в него и мгновенно заснул, по-солдатски, «как из пушки». Проснулся тоже по-солдатски.

Уснуть, проснуться, мгновенно оценить обстановку, приготовиться к бою, есть, пить, делать все прочее «как из пушки», то есть быстро, как выстрел, — одно из самонужнейших солдату качеств, особенно десантнику. Но доступно не всякому. Я до сих пор далеко не обладаю им. Вот и сейчас проснулся молодцом, а понять сразу, что разбудило меня, что творится вокруг, не могу. Проходит несколько десятков секунд, пока уясняю все.

Утро. Всходит солнце. Сорокин и Полина лежат с автоматами наизготовку и неотрывно глядят в одну сторону. Там за полосой бурьяна стоят самолеты и около них суетятся немцы. А прямо над нами плывет желтобрюхий бомбовоз низко, низко.

Я переползаю к Сорокину, спрашиваю, какую группу немцев взять на прицел, и занимаю позицию.

— Ну и спишь же ты! — шепчет Сорокин.

— А что?

— Знаешь, сколько прошло вот таких? — Он кивает на бомбовоз. — С полдесятка.

Гудя натужно, сердито, хрипло, над нами то и дело проплывают желтобрюхие самолеты с черными бомбами под фюзеляжем и крыльями. Моторы гонят тугой ветер, кажется, еще немного — и вихрь оторвет нас от земли, бросит на середину аэродрома. Униженно, почти до земли, гнется древоподобный бурьян, тревожно шуршит, становится нагим. Ветер охапками срывает с него жухлые осенние листья. Самолет отбрасывает на землю черную быструю тень.

Если бы можно было провалиться! Тень самолета страшна, как занесенная коса, которая мчится, чтобы срезать нам головы.

Самолеты ушли. С ними умчались и гул, и ветер, и тени. Бурьян выпрямился, успокоился.

Я наблюдаю за аэродромом. Сорокин развернул карту и определяется, Полина уткнулась головой в шинельную скатку и перемогает дрожь.

Но вот снова натужный, тяжелый, охрипший гул. Самолеты отбомбили и возвращаются домой, плывут над нами, и черные тени снова грозятся скосить нам головы.