Том 3. Воздушный десант

— До свиданья, мой увалень-валун, катись легко и счастливо! Пиши. В самом деле пиши! Посылай с кем-нибудь, с кем придется, в штаб бригады. Я обязательно стану писать тебе. Вернемся в бригаду — получим.

Мне нравится эта придумка. Вряд ли мы вернемся в бригаду одновременно, и тому, кто придет раньше и получит письма, будет приятно знать, как поживает его дружок. А может случиться, что кто-то из нас совсем не вернется, и тогда эти письма… Но об этом не стоит думать. Я тоже обещаю писать.

Расставаясь, мы обнимаемся, целуемся.

Последний раз оглядываюсь на Федьку. Он тоже оглядывается и говорит:

— Желаю тебе зеленую улицу!

Это у нас вроде: «Счастливого пути! Скатертью дорожка!» Я желаю ему того же. И глядим, глядим друг на друга. Как трудно оборвать последний взгляд!

14

Снова один. Над полем еще светловато, и в небе еще широко горит заря из нескольких полос — бледно-красной, зеленоватой и лиловой. Мне надо дождаться, когда ночь поднимется от земли до неба, смахнет последние отблески дня и солнца. А пока есть видимость — оглядеться, изучить обстановку.

Ложусь под широкий, сильно пониклый куст черемухи. Впереди у меня редколесье, за ним — поле и деревня со множеством колодезных журавлей. Позади, близко, — овраг, весь непроглядно затопленный темнотой, словно бездонный.

Неторопливо ошариваю глазами местность — выбираю самый надежный маршрут до села. Примерно половину пути можно сделать по редколесью. Дальше — чистое сжатое поле. Ни кусточка на нем, ни деревца, ни охапки соломы. А самое скверное — придется пересекать две широкие фронтовые дороги с непрерывным потоком машин.

Пробую наметить другой маршрут, потом третий… У всех самая главная неприятность — дороги — неустранима. Начинаю думать, не обойти ли село стороной. В таком бойком месте вряд ли найду десантников. А если они есть, то им ничего не стоит пробежаться в Таганский лес, до лейтенанта Гущина.

Голод и жажда, особенно жажда, тянут меня в село. Переползаю от одного темного пятна к другому — это купы кустарников, отдельные деревья, пни. Около них могут затаиться десантники. Сигналю фонариком и дудочкой. Ответа нет. Вызвал только переполох у фашистов: полетели ракеты, поползли огни прожекторов, началась стрельба.

Надо перебираться через широченную фронтовую дорогу. Который уже раз за одну неделю десанта.

Таюсь в жиденьком перелеске. По дороге густо едут всякие машины, подводы, верховые. Равняясь с перелеском, некоторые из фашистов открывают огонь, кто пулеметный, кто автоматный. Сперва думалось, что бьют по мне. Но постепенно убеждаюсь, что это немецко-фашистский ночной огонь. Нам еще на учебной базе, до десантирования, говорили, что ночью фашиста в наш русский лес не заманишь, не загонишь, даже поблизости он не может пронести без страха свою заячью душонку. Вот и палят, палят вслепую, как попадя, чтобы подбодрить себя, чтобы партизаны и десантники думали: «Ого… Противника тут много, слишком много. Нельзя завязывать бой, надо отставить налет».

Вот двое верховых остановились на дороге и все поглядывают в мою сторону. Показался танк с автоматчиками на броне. Конники начали махать и кричать им. Танк остановился. По тому, как жестикулировали конники, легко было догадаться, что они уговаривают автоматчиков и танкистов прочесать мой перелесок.

Но не сговорились, танк хлестанул по перелеску короткой пулеметной очередью — явно для очистки совести — и загремел дальше, а верховые ускакали в противоположную сторону.

Машин на дороге все еще много; если ждать, когда пройдут все, можно дождаться только худшего — рассвета и солнца. Надо или отступать обратно в Таганский лес, или перебегать дорогу сейчас, немедля. На той стороне нет близко никаких укрытий, единственное укрытие там — ночь, и, пока не кончилась она, надо что-то найти на день.

Машины идут с зажженными фарами. По дороге, не прерываясь, струится свет. Так в свете я и пополз на другую сторону. Меня заметили. Началась пальба, теперь палили явно по мне. Я слышал, как шлепались оземь пули, иногда меня обдавало пылью.

Не помню, как перемахнул дорогу, на четвереньках или во весь рост, какой-то срок ничего не сознавал, кроме того, что бьют по мне, и снова начал понимать окружающую обстановку уже за дорогой. Лежа на земле вниз брюхом, я бешено работал руками, ногами, всем телом, бешено рвался из полосы света, но полоса эта становилась все ярче-ярче, и, наконец, догадался, что бесполезно соперничать с нею, ни уползти, ни убежать невозможно: ведь ее несет машина. Выбор у меня невелик — либо мне подбить машину, либо погибнуть. И я обернулся для боя.

Машина была совсем близко и сворачивала с дороги на поле, за мной. От этого полоса света уходила вправо, а слева надвигалась темнота. Жизнь давала мне последнюю щелку и последнюю секунду для спасения. Одним огромным, звериным прыжком я перескочил из света в темь и оттуда длинной очередью из автомата стеганул сперва машину по фарам, ослепил ее на оба глаза, затем прошил мотор, кабину, кузов. В машине послышались крики, брань. Я послал в них еще порядочную добавку и побежал прочь от дороги. Когда на дороге заиграл свет новых машин, я был уже далеко, лежал в низинке, и свет проплывал выше меня.

Переполох, учиненный мной, надолго прижал меня к земле. Фашисты освещали поле и дороги ракетами, вели с разных сторон пальбу. Я понимал, что это неопасно, заметить меня среди неровного, где вспаханного, а где развороченного машинами поля, невозможно, если буду лежать смирно, как убитый.

На этот раз я оказался молодцом — перележал переполох на одном месте, а когда затих он, пополз снова к деревне. Там густо, во всех домах, огни, несколько больших костров на улице. Шум, лязг, дребезг машин. Немцы, должно быть, остановились на ночевку.

Там нечего искать десантников. Но я ползу: меня гонит жажда. Где-нибудь, как-нибудь найду там воду.

Времени, пожалуй, скоро полночь. Я определяю его на глазок, часы пока не надобны, и, чтобы не раздражали, держу их в вещевом мешке. Машин меньше. Вторую дорогу и весь кусок поля до деревни переползаю без всяких злоключений. Только вот постоянно натыкаюсь на какое-нибудь железо. Концы, обрывки, целые неразмотанные бухты колючей и гладкой проволоки, осколки снарядов и бомб, гильзы, пустые банки, куски железа, болты, гайки, целые трупы автомобилей, самолетов, мотоциклов, плугов будто нарочно при каждой передвижке лезут мне под ноги, под руки, хватают, царапают, колют меня своими острыми углами, концами, шипами, рвут мое обмундирование.

Вот сейчас напоролся на что-то острое, зубастое, ребристое, на какого-то неведомого зверя, затаившегося в бурьяне. Осторожно, каждую секунду ожидая, что зверь «цапнет» меня, ощупал его руками. Будь ты проклята! Груда железных борон, брошенных вверх зубьями. Шарахнулся от них в сторону и гулко стукнулся лбом об какой-то барабан. В темноте да среди бурьяна не видно, что вокруг меня. Снова надо шарить руками. Пустая железная бочка.

Попятившись от нее, ткнулся в колючий, неподступный остов, похожий в темноте на скелет допотопного чудовища. Опять долго шарил, пока не понял, что это скелет жатки. Оставили ее среди поля с поднятой платформой и взгроможденными кверху граблями-крыльями. Все деревянное у жатки прогнило, издырявилось, а железное обнажилось, ощерилось, стало как бы злым.