Том 3

За императором следовал второй воин с факелом, камергер Иоахим и слуга-араб с корзиной, в которой находились кисти винограда, апельсины, кувшин вина и серебряная кружка. Сегодня император хотел проявить милость к заключенным. За поворотом открылся темный коридор с несколькими низкими дверями по обе стороны. В одной из них, в глазке, императору почудился чей-то тревожный взгляд.

— Которую камеру прикажешь открыть? — спросил тюремщик, толстый, с опухшим красным лицом и узкими глазами-щелками под нависшими щетинистыми бровями.

— Где находится Пьетро де ла Винья? [138]

— Имена заключенных мне неведомы. Мне говорят только их номера.

— В девятой камере, — сказал камергер Иоахим.

— Она в конце второго коридора.

Все двинулись дальше, в боковой узкий проход, еще более сырой и темный. Глухой шум раздался впереди в темноте. Большие рыжие крысы, прыгая одна через другую, с писком метнулись навстречу, под ноги шедшим, и быстро разбежались, исчезая в щелях между плитами, метнув черными голыми хвостами.

138

Пьетро де ла Винья — выдающийся итальянский государственный деятель, философ и поэт XIII века, вышедший из бедной, незнатной семьи и своими выдающимися способностями проложивший себе дорогу: достиг высокого положения, став канцлером (первым министром) царствовавшего в то время в Сицилии наследника Великой Германской империи — Фридриха II Гогенштауфена.

Фридрих II сам был поэтом, покровителем ремесел и искусств, основателем Поэтической академии в Палермо и Неаполитанского университета и непримиримым врагом папства, в борьбе с которым прошла вся его жизнь. Однако когда завистливые придворные, оклеветав, обвинили Пьетро де ла Винья в измене, Фридрих вверг того в темницу и ослепил. Историки не колеблясь утверждают, что де ла Винья был невиновен и погиб в тюрьме, покончив с собой в порыве отчаяния.

Данте в своей поэме «Ад» (песнь 13) встречается с Пьетро де ла Винья. Когда Данте с Виргилием вступают во второй пояс Ада, где караются причинившие себе вред и где самоубийцы превращены в узловатые древесные стволы, на которых гнездятся гарпии, Пьетро отвечает на вопрос Виргилия:

…Я тот, кто оба сберегал ключа От сердца Фредерика и вращал их К затвору и отвору, не звуча. Хранитель тайн его. больших и малых, Неся мой долг, который был мне свят, Я не щадил ни сна, ни сил усталых. Развратница, от кесарских палат Не отводящая очей тлетворных, — Зависть, Чума народов и дворцовый яд, — Так воспалила на меня придворных, Что Август, их пыланьем воспылав. Низверг мой блеск в пучину бедствий черных. Смятенный дух мой, вознегодовав, Замыслил смертью помешать злословью, И правый — стал перед собой не прав. Моих корней клянусь ужасной кровью, Я жил и умер, свой обет храня, И господину я служил любовью! И тот из вас, кто выйдет к свету дня, Пусть честь мою излечит от извета, Которым зависть ранила меня!

— Бесовское отродье! — проворчал тюремщик. — Я приносил несколько котов, так проклятые крысы их загрызли и сожрали.

Небольшая низкая дверь в девятую камеру подалась с визгом после сильного нажима плечом угрюмого тюремщика. Узкий подвал, сложенный из каменных плит. На стенах еще кое-где сохранилась штукатурка, густо покрытая зеленоватой плесенью.

Вдоль стен повисли восемь заржавленных железных цепей с кандалами. В дальнем углу сидел на соломе человек. Он поднялся, зазвенев цепью, которой одна его нога была прикована к стене. Шатаясь, он ухватился за стену худой, костлявой рукой. Старик с длинными, седыми, пожелтевшими космами, ниспадавшими на плечи, полуприкрытые отрепьями истлевшей одежды, он застыл, как бы прислушиваясь. Вместо глаз зияли две гноящиеся красные впадины. Все с ужасом и жалостью смотрели на изможденного старика, похожего на выходца из могилы. В воцарившейся тишине слышалось только потрескивание горящих факелов и шипение капель смолы, падавших на сырой пол.

— Здравствуй, Пьетро де ла Винья! — с трудом выговорил император.

— Кто вы? — хрипло спросил узник. — Зачем пришли? Неужели, чтобы привести в исполнение последнюю милость августейшего императора? Я давно всеми забыт, даже смерть не приходит за мной, чтобы увести в царство теней.

— Он безумный… — прошептал тюремщик. — Уж столько лет каждый раз, как я приносил ему пищу и воду, он все время разговаривает один, воображая, что у него полная камера людей.

— А помнишь ли ты свое имя? — спросил император.

— Теперь я только девятый узник, единственный оставшийся в живых в этой каменной щели, безымянный мечтатель.

Император, взволнованный, прикрыл глаза рукой, сделал знак камергеру, чтобы тот продолжал разговор с узником.

— Наш великий августейший император, как всегда, захотел проявить свою милость. Он прислал тебе вина и плодов.

— Я до глубины души признателен моему августейшему владыке за его новую милость, хотя время сделало меня безразличным к мирским радостям.

— Почему ты говоришь: «новую милость»? — спросил император. — Какие же раньше ты видел его милости?

Старик вздрогнул и как-то насторожился, ему послышалось что-то знакомое в голосе.

— Самая великая милость, мне оказанная, — та, что император разрешил мне пребывать в этом приюте чудесных встреч.

— Каких встреч? С кем?

— Когда судьба сыграла со мной горькую шутку и после того, как я занимал одно из первых мест в империи, я был ввергнут в мрачную клоаку, я сказал себе: «Все к лучшему. Это испытание моего мужества. Я не покорюсь судьбе и не впаду в уныние, которого ожидают мои враги…» И тогда я создал себе собственный прекрасный, сказочный мир, в котором начал жить, не зная границ между веками, странами, народами.

— Я же сказал, что он безумный, — пробормотал тюремщик.

— Говори, говори дальше, — приказал, задыхаясь от волнения, император.

— Со мною вместе к этой стене были прикованы восемь человек: один патер, провозгласивший в церкви, что наш великий император трижды проклят его святейшеством папой Григорием, и призывавший богомольцев также проклинать нашего благодетеля Фридриха Второго. Затем два удальца, в пьяном виде бранившие в таверне нашего милостивого покровителя. Один морской пират, два купца, обманывавшие народ, аптекарь, продававший зелье для вызывания дьявола, и, наконец, монах, ходивший по базарам, проповедуя, что настали последние времена и в мир явился антихрист в лице императора Фридриха.

— И все они были казнены?

— Нет. Хуже. Они умерли здесь от уныния, от слез, от того, что разучились смеяться, постепенно видя смерть одного за другим, а я, ослепленный по милости императора, от этих ужасов был избавлен. Все они бранили и проклинали того, кто посадил их на цепь в подземелье, а я его восхвалял и благодарил за щедрость, сочиняя и записывая радостные песни.

— Записывал? — удивился император. — На чем же ты писал их?

— Я их записывал осколком кремня на заплесневелой стене. Теперь я знаю, что они не умрут, что они останутся жить после моей смерти, и юноши и девушки будут повторять их.

С удивлением слушал император речь старика. Он приказал факельщику подойди поближе и пытался прочесть каракули, выцарапанные на стене дрожащей рукой слепого. Записей было много, но известковые капли, медленно стекавшие по стене, смывали драгоценные строки.

— Мне трудно прочесть твои песни, — сказал император. — Время их быстро смывает. Может быть, ты их помнишь? Скажи нам ту, в которой ты восхваляешь императора Фридриха за милость, оказанную тебе. Как все это необычайно, — шепотом промолвил он, обращаясь к камергеру.

— Конечно, я помню многие свои песни. Слушай! — И старик с глубокой взволнованностью и страстью прочел:

Великим ты себя считаешь, император. А слышен ли тебе насмешки тонкой свист? Безжалостный тиран, надменный триумфатор, В народе шепчутся: «Он дьявол, Антихрист». В исканьях же твоих заслуги несомненны: Востока дивный мир открыл ты для веков, Переведя канон бессмертный Авиценны И в школы пригласив арабских мудрецов. Ты выжег мне глаза. Замкнув в темнице тесной, Меня послал ты в мир незримый и чудесный, Куда пришли Гомер, Анакреон, Спартак… В безумстве грез моих они, приняв участье, Беседами со мной давали столько счастья, Что стал лазурным днем мой долголетний мрак.

Изумленный пламенной речью узника, Фридрих прошептал:

— Я «безжалостный тиран, надменный триумфатор»? Однако! Он говорит со мной и непочтительно, и дерзко… Правильно я наказал его. — И, обращаясь к старику, он сказал: — Прочти мне еще твои стихи.

— Хорошо. Слушай:

Она вошла ко мне… Светился нимб волос Вокруг лица ее с алмазными глазами, Меня коснулся шелк благоуханных кос, И грязный, влажный пол покрылся вдруг цветами… Я осязал тепло ее атласных рук, И жарких, жадных уст к устам прикосновенье, И не было в тот миг на свете страшных мук, Каких не принял бы, чтоб удержать виденье. Я снова молод был, беспечен, полон сил, Свободен, как орел, и я ее просил: «Не уходи, побудь, желанная, со мною!» Но, тая медленно, как тучка в вышине, Она с улыбкою шепнула нежно мне: «Я снова возвращусь. Ведь я зовусь мечтою».