Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены

Жрица. Я знала, что ты будешь. Это тебя я искала глазами. Вот я принимаю тебя в объятия и иду туда, где сплетенные тела юношей уготовали ложе. Вы же все, кто здесь ни есть, дающий ли себя обтекать огненной влаге или окунающий свечу-руку, или висящий, воспевая славу милому рождению, лозой в мосте, – не отрывайте от нас взоров и силой обмана зачаруйте себя, убежденные, что это вы стонете и трепещете в моих объятиях. Вот я веду тебя к желанному ложу, вы же взирайте!

Все. Мы делаем это!

Ожидающие очереди. Настал и наш черед! Не сходя с места мы обтекаемся огненной влагой и стоим, как дубы в половодье. То один, то другой из нас падает, но мы созерцаем тебя, созерцаем. Мы волим это!

Умирающий юноша(подымающийся на локте). О, как стонет он и трепещет в ее объятьях! О! Это я… (Падает).

Юноши моста. Мы поем славу милому рождению, но мы не отрываем взоров от той, кто расточает ласки испепелившему руку. Как стонет он!

Прислужница. Забыли они в своих ласках про всё. И взирающие на них забывают о другом. Таинству их причащаются, и пролитому вину и преломленному хлебу приобщаемся духовно все.

Но что это? Поток возвращается в старое русло. Рушится мост; один за другим падают под яростью волн юноши, и не успевают заменить их. Как лес, обрушаются толпы ожидающих очереди, с слабым возгласом: о! Яростней и яростней волны… Видно, хотят отнять у нас царицу; а она забыла о всем… Ах, огненные волны погребли ее и его! Ах, всё потоплено вокруг холма… видно, и мне пойти за госпожой, спустившись с холма и раздавая на пути поцелуи умирающим…

Спускается по склону.

Но расстанусь ли с платьем? Ах! в этом плаще держал он меня в объятьях, эту запонку наколол он!

Нет! Пусть золотые волны погребут меня, но платье оставлю на холме.

Ах! как блестит золотое зеркало! Увы мне! добросаю тела милых братий и последней ринусь сама в золотую волну!

Сурож

Май 1908.

Девий бог *

Посвящается Т…

Первое

Дочь князя Солнца. Мамонько! Уж коровушки ревмя ревут, водиченьки просят, сердечные. Уж ты дозволь мне, родная, уж ты позволь, родимая, сбегаю я за водицей к колодцу, напиться им принесу, сердечушкам-голубушкам моим. Не велика беда, если княжеской дочке раз сбегать до колодца, за водой идучи, не перестану я быть дочерью Солнца, славного князя Солнца. И плечи мои не перестанут быть нежными и белыми от коромысла. А со двора все ушли слуги, нерадивые, кто куда.

Боярыня. Сходи, родная, сходи, болезная. И что это на тебя причуда какая нашла? О коровушке заботу лелеешь! То, бывало, жемчуга в воду-реченьку шутя кидаешь, – а стоят коровушек они, – или оксамиты палишь на игрищах у костров – а стоят жемчугов они, а то о коровушках заботу лелеешь. Иди, доня, пойди, напой их! Только зачем это кику надела с жемчужной цкой? Еще утащит тебя в реку из-за нее водяной, и достанешься ты не морскому негуту, а своей родной нечисти. Или боднет тебя буренушка, а и страшная же она!

Молва, дочь князя Солнца. О, мамо, мамо! Буду идти мимо Спячих, и не хорошо, если увидят меня простоволосой. Лучше жемчужную кику иметь, идя и по воду для коровушек.

Мать Молвы. Иди, иди, незлавушка, иди, иди, красавица! (Целует ее, склоненную, с распущенными волосами, в лоб. Княжна, раскрасневшись, с лицом радостным и отчаянным, уходит). Только почему это я коровьего мыка не слышу? Или на старости глуха стала? (Перебирает в ларце вещи).

Вбегает старуха, всплескивая руками.

Старуха. О, мать-княгинюшка! Да послушай же ты, что содеялось! Да послушай же ты, какая напасть навеялась! Не сокол на серых утиц, не злой ястреб на голубиц, на голубиц невинных, голубиц ненаглядных, голубиц милых – Девий бог, как снег на голову. Девий бог, он явился, Девий бог.

Боярыня (в ужасе). Девий бог! Девий бог!

Старуха. Явился незваный, негаданный. Явился ворог злой, недруг, соколий глаз. С ума нас свести, дур наших взбесить. О, сколько же бед будет! Иные будут, шатаясь, ходить, делая, широкими и безумными от счастья глаза и твердя тихо – «он, он». Другие, лапушка моя, по-разному не взвидят света.

Княгиня. Ах ты, напасть какая! Ах ты, туча на счастье наше. На счастье наше золотое, никем не поруганное, никем не охаянное, не позоренное. Уж я ли не наказывала Белыне: чуть проведаешь, что лихо девичье в городе – ворота на замок, на замок – резные, а ключ либо в воду, либо мне. Да собак позлее пусти по двору, чтобы никто весточки не мог передать, той ли записочки мелкочетчатой. То-то коровушкам пить захотелось! То-то в жемчугах идти нужда стала. И девки разбежались все. О, лукавая же, ненаглядная моя! И истрепала бы ее ненаглядные косы, если бы не любила пуще отца-матери, пуще остатка дней, ее, золотую, и золотую до пят косу. И лишь равно-мил синечерный кудрями Сновид. Но он на далеком студеном море славит русское имя.

Входят другие женщины, всплескивая руками.

Женщины. Сказывают, что царская дочь, как селяниночка-поляниночка одета, и тоже не сводит безумных глаз с девичьего лиха.

А говорят, красоты несказанной, ни сонной, ни сказочной, а своей.

А и седые срамницы, сказывают, есть, и тоже не сводят безумных глаз с голубоокого. А он хотя бы посмотрел на кого. Идет и кому-то улыбается. А и неведомо, кому. Берет из-за пояса свирель и поет, улыбаясь. А и зачем поет, и откуда пришел, и надолго ли, – неизвестно. И куда – неслыханно, незнаемо. И куда идем – не знаем. Уж не последние ли времена пришли? Нет, в наше время знали стыд, и девушки не смели буйствовать, ослушиваясь родительской воли. А ныне, куда идем – неизвестно. Уж, знать, последние времена наступают.

Ах, седые волосы, седые волосы!

Старуха. Что княгиня, задорого отдашь серебряное зеркало? Дай, посмотрю, может быть, облюбую и любую дам за него цену. Греческой работы. А из Фермакопеи?

Княгиня. Нет, жидовин из Бабилу привез.

Доброслава. А, из Бабилу! Сколько лет, сколько морщин. И глаза уж не те, не так когда-то блестели. Ах, молодые девичьи годы. И почему так, солнце, закатываясь, знает, родимое, что взойдет зарей заутра. А, постарев, снова станем молодыми? Нет, видно не станем! Что-то не видно старых подруг! Ах, бывало, иные из них черноглазы и быстроноги…