Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье — больше чем другие районы Москвы — хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани.

. . . . .

Там же, у Григорьева. В Замоскворечье «улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь».

Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве.

. . . . .

В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками.

. . . . .

А что же вы не закусываете?

— Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков.

. . . . .

Продавал что-то на рынке. Покупательница — деревенская женщина, — отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит:

— Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет.

Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово.

. . . . .

Часто вспоминаю московских просвирен и Альфиери на флорентийских рынках. С наслаждением часами толкаюсь по Зацепе, жадно слушаю. Почему именно здесь так чисто звучит московская речь, так густо насыщена она перцем, юмором, старыми и новыми прибаутками?!.

. . . . .

— Кто печенье жалает?!.

. . . . .

Ребячья клятва сорок пятого года:

— Честное под салютом!..

. . . . .

Продавцы мороженого у Павелецкого вокзала (их там, как и повсюду в Москве, целые тучи):

— Пара пять, пара пять, пара пять…

— А вот сливочное кому!

— Щиколадное кому! На чистом сахаре…

— Горяченького кому?

. . . . .

Кс. Мих. Жихарева:

— Не живу, а будто по сырым яйцам хожу.

На нервах.

. . . . .

Учитель черчения Трафарет Лекалович Линейкин.

. . . . .

Учительницы:

Кенгуру (фамилия Кнуру).

Швабра.

Евглена Зеленая.

. . . . .

Мальчик просит тетку дать почитать ему интересную книгу:

— Тетя Галя, ну дай. Хоть на два дня! Я даже — честное слово руками не дотронусь, буду страницы пинцетиком переворачивать.

. . . . .

Что лучше — знать или не знать? Вот идешь сказочным зимним подмосковным лесом. Слева стучит дятел, справа пищит и трещит какая-то незнакомая и потому очаровательно-таинственная птица. Знать, конечно, хорошо. Но ведь в детстве ничего не знаешь, все открываешь. И отчасти поэтому так прекрасен в эти годы мир.

. . . . .

У Толстого мужики говорят, как у Бунина:

— На бочкю сидит.

Соседи по губерниям.

. . . . .

У студентки гайморит. Ей сделали рентгентовский снимок. На снимке — череп с дырками глаз и оскалом зубов.

Приятель попросил подарить ему карточку. Она, как всегда, цинично-остроумна:

— Вот, пожалуйста, — могу предложить. Гарантия за сходство с оригиналом на тысячу лет.

. . . . .

В Москве в «Форели» у Белорусского вокзала. Инвалид ссорится с кем-то.

— Уйди! Как солдату говорю: уйди! А то я твоей головой все стаканы перебью, не пожалею.

Официантка или уборщица, проходя мимо:

— Пей, дорогой, пей, не нервничай, береги свое здоровье.

. . . . .

На Зацепе. Пьяный торгует мандаринами.

— Откуда мандарины?

— Из Сочи привезены.

— Ну да!

— На рукаве повеситься — из Сочи. Я — человек гуманный, но в данном случае врать не буду.

. . . . .

Фамилия:

Северианов.

. . . . .

«Катя».

— Я же не пролетарий.

— Ты, Леничка, скорее всего люмпен.

— Какой люмпен?

. . . . .

«Зощенкизм» у Пушкина:

Я каждый день, восстав от сна, Благодарю сердечно бога За то, что в наши времена Волшебников не так уж много.

. . . . .

Армянские фамилии:

Каяян и Айяян.

Грузин Попуридзе.

. . . . .

Страшный сон:

— Будто Вера Петровна взяла мой табель и все пятерки и четверки исправляет на тройки.

. . . . .

Эпиграф к «Кате» (глава «Октябрь 1917»):

«Был класс, да съездился».

В. Шульгин ^*

. . . . .

В некрасовские времена журналы еще не редактировали, а редижировали (смотри Панаеву).

. . . . .

Васька де Гама.

. . . . .

Завроно, бывшая учительница из поповен:

Филомофицкая.

. . . . .

Зацепский рынок.

Смуглый, похожий на Утесова, человек ходит, наигрывая на банджо, и продает отпечатанные на машинке (по 5 рублей штука) тексты песен.

— Кто любит песню — два века проживет.

Баба-торговка:

— Ничего, я и без твоих песен проживу.

— Ну, что ж. Живите. Пожалуйста. Я вам не завидую.

. . . . .

Зацепа.

Высокий иконописный старик, слабый уже и высохший, но без единой сединки, торгует иконами, молитвенниками, медными крестиками.

Иногда, если покупатель задумывается, отдает крест бесплатно.

— Носи только.

Удивительно приятно смотреть, как он ест хлеб. На коленях расстелил платок, под кусок подставляет ладонь, крошки тщательно подбирает.

. . . . .

Там же.

Мрачный молодой человек с седым ежиком и с багрово загорелым обветренным лицом — владелец необыкновенного «тир-автомата». Это — целое сооружение из каких-то колес, кнопок, рычагов… Красное с никелем. Пистолет на стенке. Самодвижущаяся мишень. После удачного выстрела на голову счастливцу льется цветочный одеколон.

Насупленный хозяин восседает в кожаном седле — не то джигит, не то комбайнер. Зазывает публику зловещим голосом, с трудом пересиливая свою неразговорчивость, тоску, нелюдимость: