Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

«И как удивительно, — думал Марцысь, — что как раз этот первый бой новой польской армии навеки теперь связал нас с именем Ленина, с именем человека, который от имени революции, от имени народа сказал великие слова о праве Польши на независимость!»

Правители Польши приложили все усилия к тому, чтобы заставить польский народ забыть об этих словах. Они приложили все усилия, чтобы о них никто в Польше не знал. Мусором лжи засыпали пламенные слова. И понадобились все эти страшные годы, чтобы лозунг польской свободы, снова прозвучавший из уст Сталина, был услышан сотнями тысяч поляков, которые донесут его до миллионов своих собратьев.

И вот как раз эта первая битва, которой никому не вычеркнуть из истории, называется «Битва под Ленино»… Случайность? Нет, справедливое веление истории — чтобы на этот раз уже никогда, никогда…

«Ведь вот и я сам — разве я знал? Нет, ничего не знал. В школе меня учили лжи, давали мне читать книги, полные обмана. И вместе со мной обманывали целое поколение».

Но теперь они уже знают. Во второй раз именно эта страна, а не другая, именно этот народ, а не другой, возвестили миру, что Польша будет независимой. И в сущности во второй раз русские льют свою кровь за эту независимость. Потому что ведь и тогда, когда они свергли царя и победили белых генералов, которые хотели, чтобы Россия продолжала быть старой Россией, кровь, пролитая в Петрограде, в Москве, под Царицыном, была кровью, проливаемой за свободу всего человечества — также и за свободу поляков. И теперь советские люди идут на запад, и это они кровью своих рабочих и крестьян, кровью своей молодежи, кровью целого поколения спасают и освобождают человечество и Польшу.

О битве под Ленино знают уже все. Солдаты вырывают друг у друга газеты. На всем протяжении Советского Союза в этот день люди читают в сообщении, напечатанном на первой странице:

«Выполняя боевое задание советского командования, польские пехотинцы частей дивизии имени Тадеуша Костюшко и танкисты танковой части имени „Героев Вестерплатте“ в районе местечка Л. прорвали оборону немцев и стремительной атакой выбили их из нескольких населенных пунктов. Противнику нанесен большой урон в живой силе и технике. Около 200 гитлеровцев, в том числе 13 немецких офицеров, сдались в плен полякам.

Попытки противника остановить стремительное наступление польской пехоты путем массового применения пикирующих бомбардировщиков и контратак, поддержанных самоходными пушками „фердинанд“ и танками, не увенчались успехом. Контратаки немцев были отбиты с большими для них потерями. Гитлеровцы не выдержали штыковой атаки и артиллерийского огня поляков…»

Теперь уже во всем Советском Союзе знают, что на этот раз поляки не обманули доверия, что на этот раз они выполнили обещание и могут прямо смотреть в глаза честным советским людям — всем, кто борется уже третий год, всем, кто потерял на фронте своих близких.

И там, в далекой Варшаве, быть может, уже тоже знают. Весть прилетит туда, прилетит через фронты, через все заграждения, через все запреты. Привет тебе, далекая отчизна, привет вам, братья в неволе, привет всем, кто в темную ночь выходит на борьбу с врагом! Всем, кто, не сдаваясь, умирает за стенами тюрем, за колючей проволокой концентрационных лагерей! Привет сражающейся родине! Услышьте наши слова ободрения, примите братское пожатие наших рук!

И во всем этом есть и его, Марцыся, доля. «Может, стоило бы дать знать маме?» — подумал он. Но мать уже, верно, и так знает. Открытку все-таки надо послать — одну матери, другую Ядвиге. Обыкновенные, короткие открыточки. Ведь в сущности ему нечем похвалиться: он не получил ордена, не получил даже медали. Он и вправду не заслужил ни ордена, ни медали. Что он делал? Шел в атаку, когда шли все, а потом бегал по полю боя, пока над ним, над сопляком, которому еще и семнадцати лет нет, не сжалился капитан и не приказал отдохнуть в землянке. И одно только осталось и останется навсегда — что все же он принимал участие в этом бою, в битве под Ленино.

— Смотри-ка, шинель тебе прострелили… — сказал Марцысю какой-то солдат.

И правда, рукав его шинели прострелен. Удивительно, как не задело руку! Висит оторванный лоскут обшлага. Пальцы нащупывают в нем что-то шелестящее. Что это? Сложенный вчетверо листок бумаги, слегка опаленный.

Марцысь осторожно разворачивает листок. Неумело, но четко выведенные буквы. По-русски. Что это может быть? Слабо мерцает огонек коптилки. Надо приблизить бумагу к самому огоньку.

«Польскому солдату, для которого я шью эту шинель, желаю счастья, здоровья, желаю храбро бить врага и благополучно дойти до Родины».

И даже фамилия не подписана. Просто — «Таня».

Чужая русская девушка, которой он не знает, которую никогда в жизни не увидит, с любовью шила эту шинель, вложила в каждый стежок свое горячее сердце. Послала польскому солдату свои пожелания, улыбку своих губ. Какая она, эта незнакомая Таня?

— А здорово, брат, выбрался ты из этой истории, — говорит Шигельский после того, как уже в сотый раз было обсуждено происшествие с Малевским.

Да, да. Ему посчастливилось. Выть может, в эти черные минуты измены и предательства его заслонили, спасли добрые пожелания Тани, работницы военно-обмундировочной мастерской? Конечно, это смешно — верить таким предрассудкам, но на дне его сердца все же горит крохотный теплый огонек веры, что именно Таня спасла его своими добрыми пожеланиями.

Марцысь еще и еще раз перечитывает выученное уже наизусть сообщение Советского Информбюро. Будто эта простреленная шинель вернула ему уверенность в себе. Ведь и он мог погибнуть: пролети этот осколок чуть ближе к телу — и он лежал бы в госпитале или был среди тех, о ком говорится в приказе: «Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость…»

В сотый раз перечитывать сводку, чувствуя, как громко, в радостном восторге бьется сердце.

«Ведь все это и обо мне! Ведь и я шел вместе с другими в штыковую атаку, которой не выдержали немцы. Ведь это и со мной, в числе других, не справились пикирующие бомбардировщики. Это обо всех нас — значит, и обо мне…»

Теперь читает газету Павел Алексеевич в совхозе и знает, что и его тракторист Марцель Роек выполнил боевое задание, выполнил свой обет, работал так же честно, как на тракторе. Вечерком, после работы, сойдутся прежние товарищи, они поговорят об этом приказе и помянут добрым словом всех поляков, которые работали вместе с ними, а теперь выполнили боевое задание. Приедет в совхоз Канабек — быть может, этот приказ вычеркнет из его памяти тех поляков, которые обманули и обокрали его колхоз, сбежав перед весенними работами.

Прочтут мать и Ядвига и будут знать, что он не обманул доверия, хотя не стал сразу героем. Не так-то просто это оказалось!.. Надо хоть шинель зашить так, чтобы видно было, что это дырка от осколка. Чтобы Владек увидел. Только Владеку это и можно показать. Матери и Ядвиге, пожалуй, не надо… Только Владеку.

Ядвига и мать узнали о битве раньше, чем пришли открытки от Марцыся.

…Пасмурный октябрьский день. Созваны все сотрудники. Собираются в самой большой комнате правления Союза польских патриотов.

— Что случилось?

Все ждут именно этого. Но вдруг другое?

— Наши близкие прошли боевое крещение. Первая дивизия в бою под Ленино выполнила свою присягу.

В ответ — тишина. В комнате набито битком, но никто не шелохнется. Стоят сестры, жены, матери тех, что вчера и позавчера пролили свою кровь на поле боя. У каждой из этих женщин, работающих здесь, в Москве, есть кто-нибудь близкий в Первой дивизии.

И вот они стоят тут. Ручьями струятся слезы. Высокое мгновение, которого ожидали четыре года.