Том 4. Повесть о жизни. Книги 1-3

Я взял наугад толстую книгу в потрескавшемся черном переплете. Это была «История французской революции» Карлейля.

— Завтра на рассвете двинем на Брест, — сказал Романин. — Все пойдет к чертовой матери! Все эти книги вместе с их чудаковатым хозяином. Идите умойтесь, вы, негр Бамбула! В саду есть маленькая баня. Ее недавно протопили.

Я пошел в баню. Ее покосившийся сруб зарос крапивой по самую крышу.

Котел был полон теплой мутноватой воды. Я подкинул под него куски трухлявых досок от забора и разжег их. В разбитое окно тянуло сыростью — приближался вечер.

Я разделся и удивился тяжести своей пропыленной одежды и сапог. Потом я долго сидел на скамье, ждал, пока согреется вода, курил и ни о чем не думал. Мне просто было хорошо в этом коротком одиночестве, хорошо от свежего воздуха, лившегося из сада.

В бледных лучах солнца толклась мошкара. За окнами выше подоконника, стояли белые зонтичные цветы.

Было так тихо, что я слышал, как фыркают наши лошади, привязанные к деревьям в саду. Потом издалека дошел, прокатился над банькой и затих где-то на западе медленный гул.

Серый кот вскочил на подоконник, посмотрел на меня и удивленно мяукнул. После этого он обошел вдоль стен всю баньку и заглянул в мои сапоги. Там было пусто и темно. Кот снова мяукнул, но теперь уже вопросительно, и начал тереться о мои ноги. Пушистая его шкурка чуть слышно потрескивала.

Я погладил его. Кот заурчал от наслаждения.

— Ты, окопавшийся в тылу! — сказал я коту. — Тебя никто не тронет. За тобой не будут охотиться люди в стальных касках, чтобы неизвестно зачем непременно убить. Давай поменяемся?

Кот сделал вид, что не слышит моих слов. Он неторопливо вышел из баньки и даже не оглянулся.

— Свинья! — сказал я ему вслед. — Свинья и эгоист.

Мне очень хотелось, чтобы он вернулся. Мне нужно было хоть какое-нибудь живое существо, которое не понимает, что такое война, и думает, будто мир так же хорош, каким был месяц или год назад. Все так же летают в саду крапивницы, все так же закатывается прозрачное сельское солнце, все так же можно дремать в потертом кресле и поводить ушами, когда что-то загадочно потрескивает в рассохшихся переплетах.

От усталости путались мысли. Мне хотелось остановить их, чтобы подумать наконец о том, что давно уже саднило на сердце. О ласке, о теплом плече. К нему можно было бы крепко прижаться.

— Мама! — сказал я вполголоса, но тут же вспомнил сухие сжатые мамины губы и ее растерянное лицо. Нет, не она может мне помочь. Но кто же? Никого не было. Может быть, только в будущем, если оно действительно будет, встретится человек с большой нежной душой… И Лелю я тоже потерял и уже не увижу.

Снова над банькой прокатился тягучий гром. С костельных вязов взлетели с беспорядочным криком галки.

К окну подошел Романин.

— Вы что, уснули? — спросил он. — У пана ксендза нашлось вишневое варенье.

— Как будто уснул, — сознался я.

— Молодой человек, — сказал Романин, — вы мне не нравитесь. О чем вы тут размышляете? Мойтесь скорей, и пойдемте пить чай.

Старик в грубой свитке — костельный причетник — накрыл чай в комнате с книгами. Он постелил на круглый стол серую скатерть и поставил на нее стаканы и сахарницу из тусклого серого стекла. Только вишневое варенье выделялось гранатовым ярким сиропом.

Мы достали свои запасы: мясные консервы, галеты и клюквенный сок. Больше у нас ничего не было.

Пришел серый кот. Звали его Вельзевул. Мы пригласили к столу ксендза. Перед тем как сесть, он пробормотал коротенькую молитву. Мы стоя выслушали ее.

— Вежливые молодые люди, — заметил ксендз, усмехнулся и помолчал. — Да будет благословенье Божье над вами, — сказал он, садясь. — Пусть каждый ваш шаг охраняет Святая Дева. В нее вы, конечно, не верите. Но вшистко едно! Пусть она следит своим взором за вами и отводит руку врага.

Ксендз отодвинул чашку и повернулся к причетнику, пившему чай на краешке стола.

— Янош, — сказал он, — ты откроешь костел, и мы будем служить всю ночь и весь завтрашний день.

— Так, пане ксендз, — вполголоса согласился причетник и привстал. — Всю ночь и весь завтрашний день.

— Мы отслужим великую литанию по убитым.

— Так, пане ксендз, — снова вполголоса ответил причетник. — Литанию по всем убитым.

— А потом мы отслужим мессу пану Богу, чтобы он помог Польше воскреснуть, как феникс из пепла.

— Так, пане ксендз, — глухо согласился причетник. — Як феникс с попёлу.

— Амен! — сказал ксендз.

— Амен! — пробормотал причетник и опустил седую косматую голову.

Нам с Романиным стало не по себе от этих заклинаний ксендза и бормотаний причетника. Ксендз как будто догадался об этом. Он молча встал и вышел. За ним вышел, прихрамывая, причетник.

Я лег на клеенчатый черный диван, укрылся шинелью и провалился в гудящую темноту.

Проснулся я внезапно, без причины. Очевидно, была уже поздняя ночь.

За открытым окном то начинал тихонько шуметь, то затихал в кромешном мраке сад. Я посмотрел за окно: не было ни луны, ни звезд — должно быть, небо заволокло облаками.

Глубокая тишина стояла вокруг. Но мне показалось, что я проснулся от какого-то звука. Я лежал и ждал. Я был уверен, что звук повторится. Мне хотелось курить, но я медлил зажечь спичку, чтобы не спугнуть безопасную темноту ночи.

Я ждал. Мне стало страшно от ожидания неизвестного звука.

Так я пролежал несколько минут, но вдруг стремительно рванулся и сел на диване. Шинель с тяжелым шорохом свалилась на пол.

Звук пришел — страшный, протяжный, дребезжащий, томительный, как старческий плач.

Что это было? Звук долго затихал, но тотчас же повторился, и я узнал медленный звон костельного колокола. Это ксендз служил среди ночи свою великую литанию по убитым.

Я протянул руку к коробке папирос на стуле, но в это время нарастающий свист промчался над крышей дома, блеснуло багровое пламя, грохнул взрыв, и потом долго был слышен странный гул, будто сыпались на булыжную мостовую мелкие камни.