Том 4. Пожиратели огня (с илл.)

Между тем, добиться всеми средствами, чтобы Джонатан Спайерс доверил ему управление «Лебедем» или «Осой», что, в сущности, было равносильно управлению самим «Ремэмбером», так как два спутника являлись его точной копией, и затем преспокойно убить капитана во время сна, уничтожить его труп и остаться единственным владельцем «Ремэмбера» и обладателем тайны его управления было теперь единственной целью Ивановича, к которой он шел настойчиво и неуклонно.

Но, с другой стороны, капитан Спайерс отлично сознавал, что его грандиозное изобретение привлекательно для многих и что его собственная жизнь отныне зависит главным образом от его умения сохранить свою тайну.

Между тем, ему необходимо было иметь надежного человека, которому он мог бы доверить участь своего судна и свою собственную, человека, безгранично ему преданного, бескорыстного, неподкупного и неумолимого. Иначе он был вынужден никогда ни на минуту не расставаться со своим «Ремэмбером»: естественно, что правительства всего мира рады были бы воспользоваться случаем овладеть капитаном, как только он сойдет со своего «Ремэмбера», и уничтожить последний, как простую груду металла. Имея же надежного заместителя, который отомстил бы за него или вызволил его вместе с грозным «Ремэмбером», капитан мог не опасаться никаких врагов в мире. Сознавая все это, Джонатан Спайерс в минуту откровенности поделился своими мыслями с Ивановичем, который при этом вздрогнул от невыразимой радости, но ничем не выдал себя, соблюдая необходимую осторожность.

— В самом деле, — согласился он, — без такого доверенного заместителя вы точно Прометей, прикованный к своей скале!

— Да, но где найти такого человека, которому я мог бы так безгранично довериться, чтобы отдать в его руки и свою судьбу, и судьбу моего великого «Ремэмбера»?

— Если бы вы захотели, то я мог бы быть этим человеком, — хотел было воскликнуть Иванович, но воздержался, сознавая, что капитан никогда не доверится человеку, в котором заподозрит желание стать его заместителем.

— Человек, которого вы изберете, — заметил он, — будет нести тяжкую ответственность; но главное, этот человек должен быть вам безгранично предан, должен любить вас больше, чем себя!

При этом Джонатан Спайерс взглянул на него своим проницательным, испытующим взглядом, но не сказал ни слова.

На этом разговор окончился и с тех пор больше не возобновлялся. Капитан прощупывал почву под своими ногами и если, с одной стороны, чувство признательности говорило в пользу Ивановича то, с другой, чувство недоверия и какого-то инстинктивного отвращения к этому человеку решительно говорило против него.

Таким образом, положение было натянутым, и можно было с каждым днем ожидать драматической развязки.

Тем временем приготовления к предстоящему торжеству и на прииске, и в нагарнукской деревне шли своим чередом, и Оливье настолько был поглощен ими, что время до вечера прошло незаметно.

VI

Виллиго во Франс-Стэшене. — Джильпинг у нготаков. — Письмо Люса.

ОКОЛО ДВУХ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ ВЕЛИКИЙ вождь Виллиго вошел в хижину своего верного Коанука, который с ним почти не расставался. Прошло уже более года, как Виллиго смыл краски со своего лица и жил спокойной, мирной жизнью, частью среди своих соплеменников, частью среди белых друзей, проводя добрую половину своего времени во Франс-Стэшене, охотясь и рыбача с Оливье и Диком.

С того момента, как он справил страшную тризну по «Цвету Мелии», уничтожив чуть не всех лесных бродяг, в душе его воцарились мир и спокойствие, и сумрачное, грозное выражение его лица сменилось ясным, приветливым и гордым взглядом, какого раньше никто не видел у него.

Гостя во Франс-Стэшене, Виллиго иногда в угоду своим друзьям надевал на себя белые полотняные штаны и куртку, но не носил ни обуви, ни шляпы. Он садился за стол со своими друзьями, но не признавал ни вилок, ни ножей. После вкусного обеда он охотно садился в спокойное кресло-качалку и дремал, как добрый французский буржуа, отошедший от своих дел. Но временами его горящий взгляд ясно говорил, что воинственный пыл не угас в его груди, что каждую минуту в нем может проснуться неустрашимый грозный воин и громкий клич «Вага»! «Вага»! огласит воздух.

Никто не мог предвидеть, как скоро этому суждено случиться и как близок момент, когда его друзьям понадобится вся его ловкость, мужество и энергия.

Несколько дней тому назад скваттер Уолтер Кэрби со всем своим семейством прибыл во Франс-Стэшен, чтобы присутствовать на празднике в честь Дика; кроме того, друзья отправили Виллиго в страну нготаков с приглашением Джону Джильпингу. Старый вождь отправился туда в сопровождении своего неразлучного Коанука, и некоторое время спустя они вернулись с письмом от англичанина, адресованным на имя Оливье.

Письмо это было следующего содержания:

Дорогие друзья!

Я получил ваше приглашение через старого друга Виллиго и его молодого и прекрасного спутника, любезного Коанука. Весьма одобряю вашу мысль отпраздновать с надлежащей торжественностью годовщину дня рождения высокочтимого и достоуважаемого джентльмена, получившего при крещении имя Дика и впоследствии удостоенного прозвища «Канадца». Вам достаточно известны, я полагаю, мои чувства к нему и ко всем вам, чтобы быть уверенными, что я был бы весьма счастлив присоединиться к вам с моим кларнетом и усладить ваш слух звуками мелодичной музыки.

Но я не могу отлучиться из селения нготаков без опасения предоставить их на забаву Вельзевула и Люцифера в образе католического проповедника, который бродит теперь окрест, готовый внести в австралийский буш свою безбожную ересь и посеять плевелы там, где я сеял чистую и добрую пшеницу.

Этот приспешник папы римского, зная влияние музыки и гармонии на души австралийских неофитов, запасся шарманкой, исполняющей новые молитвы, с целью заглушить этими вульгарными механическими звуками задушевные и сладостные мелодии моего кларнета. Отсюда вы видите, что мое отсутствие предоставило бы ему свободное поле действий для его постыдных махинаций.

Кроме того, мои возлюбленные нготаки, опасаясь, что я не вернусь к ним больше, открыто заявили, что они готовы силой воспротивиться моему уходу, и потому я предпочел остаться.

Моя зоологическая коллекция почти закончена; вторые экземпляры я сохраняю для коллекции моего доброго и уважаемого друга графа Оливье Лорагю д'Антрэга, да сохранит его Всевышний!

Джон Джильпинг, Джильпинг-Холл.

Оливье не мог читать без смеха это послание будущего лорда Воанго. Дик, которому он передал его, также добродушно и искренне рассмеялся.

Затем друзья приступили с расспросами к Виллиго и Коануку относительно истинного положения вещей, и из слов своих туземных друзей узнали, что достопочтенный Джильпинг так очаровал своим пением псалмов и звуками кларнета нготаков, что те, оказывая ему всяческие знаки внимания, в сущности держали его в плену и ни за что не соглашались добровольно отпустить его из своей деревни. То, что наивный англичанин высокопарно именовал Джильпинг-Холлом, то есть замком Джильпинга, было довольно просторным жилищем, сооруженным для него нготаками и окруженным глубоким рвом и валом наподобие крепости, а когда Джильпинг пожаловался, что ему тесно в этой ограде, то ему прирезали еще кусок земли около двух гектаров и обнесли его точно такими же рвом и валом, не с намерением защитить почетного Джильпинга от могущей грозить ему опасности, а исключительно с целью удержать его у себя в плену и воспрепятствовать его бегству. Присоединенное к его жилищу пространство было засажено кустами и деревьями что дало Джильпингу повод называть свое владение Джильпинг-сквером или Джильпинг-парком; в этой крепости он пребывал под строжайшем присмотром постоянно сменявшихся нготакских воинов, как птица в клетке. Простодушные дикари совершенно серьезно считали его кобунгом, то есть добрым гением, явившимся к ним с лупы из страны предков, чтобы принести им счастье, тем более, что старое предсказание относило именно к этому времени появление такого кобунга, а потому нготаки твердо решили ни за что не отпускать от себя своего доброго гения и всеми средствами помешать ему вернуться в страну предков, откуда он пришел. Конечно, Джильпинг не имел ни малейшего желания переселиться на луну, но желал бы быть свободным, чтобы вернуться в Англию. Впрочем, он не сознавал своего положения и приписывал все происходящее исключительно трогательной заботливости об его безопасности. Каждый раз, когда он пытался выйти за ограду Джильпинг-сквера, двое рослых нготаков, постоянно стоящих на часах у входа, с умильными улыбками и гримасами, коленопреклонениями и молящими жестами упрашивали вернуться назад.

— Ах, эти добрые люди! — восклицал Джильпинг, — они опасаются, чтобы со мной не случилось что-нибудь. Но, право, дети мои возлюбленные, мне не грозит ни малейшей опасности!

— Кобунг! Натта кобунг! Натта кобунг! Не надо выходить! Не надо выходить, кобунг! — молили с самыми умильными улыбками темнокожие дикари Австралии, и если он, не внимая их мольбам, все-таки желал перешагнуть за ограду, то рослые нготаки бережно брали его к себе на плечи и относили обратно в жилище, после чего удалялись, облобызав ему ноги.

— Какую любовь я стяжал у этих людей, — думал про себя умиленный Джильпинг, — и какое изумительное рвение к делам веры!

Ежедневно два раза, утром и вечером, чуть не все население деревни — женщины, воины, дети и старцы — приходили в его парк и, рассевшись полукругом на земле, с лицами, обращенными к нему, внимали с детским любопытством и вниманием пению псалмов, затем под аккомпанемент кларнета сами насвистывали мотив или молча слушали музыку Джильпинга. Но однажды, когда после слишком обильного возлияния из своих неистощимых запасов бренди и виски достопочтенный мистер Джильпинг после гнусавого пения псалмов и довольно продолжительного наигрывания на кларнете пустился отплясывать самый отчаянный танец, нготаки, глядя на него, так воодушевились, что также принялись отплясывать кто во что горазд, подражая его жестам и движениям, и с этого времени каждое молитвенное собрание должно было неминуемо оканчиваться танцем. Но ведь и царь Давид тоже плясал перед ковчегом, следовательно, в пляске нет ничего греховного, так как царь Давид, без сомнения, пример, достойный подражания! — думал английский проповедник.