Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:

— Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…

— Да, да, для этой проклятой музыки.

— То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!

— Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.

— Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?

— Тише, матрос.

Оттаскивает его от окна.

— Ох, ты треплешь меня, как шквал.

— Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.

Тихо смеется.

— Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.

— Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.

— Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда — помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…

— Тсс!..

Хорре, понижая голос:

— Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!

Хаггарт угрожающе:

— Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь — собака!

Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой — далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу — дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.

— Почему он не зажигает огня? — хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.

— Ему не нужно огня.

— Может быть, в церкви никого уже и нет?

— Есть.

— Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим — как ты думаешь, Нони?

— Тсс…

Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки — вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:

— Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.

— Мне не нравится.

— Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!

— Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.

— Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.

Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.

— О чем ты, Нони? Тебе больно?

— Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?

— Нет.

— Он говорит о самом важном — о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? — это не моя душа. Моя душа не знает этого.

— Чего, Нони?

— Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет — Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.

Снова сдержанно стонет.

— Тебе больно?

— Да. Молчи.

Хаггарт сдержанно вскрикивает:

— Ох, Хорре!

— Да что с тобою, Нони?

— Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! — торопливо шепчет Хаггарт. — Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.

Кричит, обращаясь к гремящему органу:

— Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха — самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош — больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? — замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?

— Бей их в лоб, Нони.

— Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!

Умолкает. Торжественно поет орган.

— Отчего ты замолчал, Нони? — тревожно спрашивает матрос.

— Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?

— Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.

— Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.

Хорре со страхом:

— Хлебни-ка джину, Нони.

— Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.

— Твои руки?

— Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!

Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.

Громкий топот ног — кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.

— Нони! — шепчет матрос:— Кто-то пробежал!

— Я слышу.

— Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.

Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо — удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.

— Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.