Том 4. Статьи и заметки. Избранные стихотворения

15 Апреля.

Уральский казак *

(Истинное происшествие)

Настала священная брань на врагов И в битву помчала Урала сынов. Один из казаков, наездник лихой, Лишь год один живши с женой молодой, Любя ее страстно и страстно любим, Был должен расстаться с блаженством своим. Прощаясь с женою, сказал: «Будь верна!» «Верна до могилы!» – сказала она. Три года за родину бился с врагом, Разил супостатов копьем и мечом. Бесстрашный наездник всегда впереди, Свидетели – раны, и все на груди. Окончились битвы; он едет домой, Все страстный, все верный жене молодой. Уже достигают Урала брегов И видят навстречу идущих отцов. Казак наш объемлет отца своего; Но в тайной печали он видит его. «Поведай, родимый, поведай ты мне Об матери милой, об милой жене». Старик отвечает: «Здорова семья; Но, сын мой, случилась беда у тебя: Тебе изменила младая жена; Зато от печали иссохла она. Раскаянье видя, простили мы ей; Прости ее, сын мой: мы просим об ней!» Ни слова ответа! Идет он с отцом, И вот уже входят в родительский дом. Упала на грудь его матерь в слезах, Жена молодая лежала в ногах. Он мать обнимает; иконам святым, Как быть, помолился с поклоном земным. Вдруг сабля взвилася могучей рукой… Глава покатилась жены молодой! Безмолвно он голову тихо берет, Безмолвно к народу на площадь идет. Свое преступленье он всем объявил, И требовал казни, и казнь получил.

Послание к Васькову *

Ты прав, любезный Васьков мой, Чувствительность есть дар несчастный. Я прежде споривал с тобой, Но в вёдро ль видеть день ненастный. Когда лелеет счастье нас, То сильно чувствовать приятно, Но горести в ужасный час Холодным лучше быть стократно!

Роза и пчела *

(Басня)

В саду, цветами испещренном, В густой траве, в углу уединенном Прелестная из роз цвела; Цвела спокойно, но – довольна не была! Кто завистью не болен? Кто участью своей доволен? Она цвела в глуши; но что ж в глуши цвести? Легко ль красавице снести? Никто ее не видит и не хвалит; И роза всех подруг себя несчастней ставит, Которые в красивых цветниках У всех в глазах Цвели, благоухали, Всех взоры, похвалы невольно привлекали. «Что может быть печальнее того? Невидима никем, не видя никого, В безвестности живу, и в скуке умираю, И тщетно всякий день на жребий свой пеняю», – Роптала роза так. Услыша речь сию, Сказала ей пчела: «Напрасно ты вздыхаешь, Винишь судьбу свою; Ты счастливее их, на опыте узнаешь». Что ж? так и сделалось! Все розы в цветниках За то, что были на глазах, Все скорой смертью заплатили. Тех солнечны лучи спалили, Те пострадали от гостей, Которые в жестокости своей Уродовали их – хоть ими любовались: Один сорвет цветок, Другой изломит стебелек, А третий изомнет листок – И, словом, розы те, которые остались, Такой имели жалкий, скучный вид, Что всякий уж на них с холодностью глядит, А наша розочка, в углу уединенном, Древ тенью осененном, Росой до полдня освеженном, Была любимицей и резвых мотыльков И легких ветерков; Они и день и ночь ее не оставляли, От зноя в полдень прохлаждали, А ночью на ее листочках отдыхали. Так долго, долго жизнь вела, Спокойна, весела и счастлива была Затем, что в уголку незнаема цвела.

8-я сатира Буало «На человека» *

<I>

Из тварей всех, в земле и на земле живущих, И зрячих и слепых, безгласных и поющих, Которые ползут и ходят на ногах, Летают в воздухе и плавают в водах, От Лимы до Москвы, от Темзы до Терека – Нет твари ни одной глупее человека. «Как, – спросят вдруг меня, – червяк, и муравей, И насекомое, чуть зримо для очей, Едва ль живущее, – умнее человека?» Так точно. Разве ум зависит наш от века? Я вижу, изумлен, смущен, профессор мой, Качаешь ты своей ученой головой. «В природе человек верховный повелитель, – Ты говоришь, – весь мир его страстям служитель. Ему леса, луга, и горы, и моря, И все животные в нем признают царя, И разум свыше дан ему лишь в достоянье». Профессор мой, ты прав: рассудком обладанье Единый человек стяжал в природе всей, И потому-то он из тварей всех глупей. «Такие выходки в сатире лишь годятся И могут рассмешить, кто хочет рассмеяться, – Ты говоришь, – но мне их должно доказать, Взойди на кафедру, изволь мне отвечать». Что мудрость! – власть ума над чувствами, страстями, Спокойствие души, испытанной бедами, Неизменяемость чувств, мыслей, правил, дел. Кто ж менее людей сей дар благий имел? Все лето муравей проводит за трудами, Наполнить закром свой старается плодами: Когда ж дохнет борей, повеет зимний хлад, Спокойный муравей запасами богат, Смеется под землей метелей зимних вою И ест, что собрано им летнею порою. Видал ли муравья, скажи, профессор мой, Весной ленивого, прилежного – зимой? А человек? Сие разумное творенье Когда о будущем имеет попеченье? В дни лета красного свой не исправя кров, Не он ли, голоден, зимой дрожит без дров? И в мыслях, и в делах, и в чувствах до могилы Непостоянен он, как ветер легкокрылый! Его рассудок – раб, игралище страстей, Бессилен вырваться из чувственных сетей; А сердце слабое – челнок на океане Средь бурь, без кормчего, сомнения в тумане. Он вмиг и добр и зол, и весел и сердит; Что хвалит поутру, то к вечеру бранит: Как мотылек летит с цветка к другому цвету, Кружится человек, меняя цель, по свету. В желаниях отчет не может дать себе И – за худой успех пеняет злой судьбе. «Как? мне? сковать мой век супружества цепями С кокеткой, женщиной? стать наряду с глупцами? Быть притчей в обществе, насмешкам жертвой злым?» – Так говорил наш граф приятелям своим; Но месяц не прошел, и вот уж две недели, Как брачное ярмо на хвастуна надели. Примерным мужем став, уверен всей душой, Что обладает он вернейшею женой, Что, к удивлению всего земного круга!.. Родилась для него примерная супруга. Таков-то человек: не верен он себе, Сегодня лучший друг, а завтра – враг тебе; Переменяет мысль, желания по моде, И плачет, и поет, и пляшет – по погоде. Что легкомыслен он и ветрен, знаешь сам; Он предан собственным обманчивым мечтам, Ты знаешь, и – зовешь его царем творенья! Но кто ж, ты говоришь, имеет в том сомненье? Я сомневаюсь, да! и льщусь вам доказать: Извольте выслушать. Не станем разбирать: Когда бы ты в лесу с медведем повстречался, Который бы из вас скорее испугался И по указам ли нубийских пастухов Терзают Ливию стада барканских львов? А спросим – этот царь над тварию земною, Сколь многих он владык имеет над собою? Гнев, скупость и любовь, тщеславие и страх Содержат ум его, как узника в цепях! Едва покойный сон глаза его смыкает, Как скупость говорит: – Вставай, уже светает, – Оставь меня. – Вставай! Пора, сбирайся в путь. – Хоть час один… – Нет, нет, готов в минуту будь. – Помилуй, да куда? – В Ямайку плыть за ромом, Потом в Японию за амброй и фарфором. – К чему богатства мне? Я потерял им счет. – Глупец! богатства кто излишними зовет? Приобретая их, и знать не должно меры, Ни жизни не щадить, ни совести, ни веры: На голых спать досках, почти не есть, не пить, За денежку себя позволить удавить. – Но для чего, скажи, такое сбереженье?– Не знаешь? Для того, чтоб все твое именье. На диво промотал наследник пышный твой И занял бы столиц внимание собой… – Что делать? – Плыть скорей, матросы уж готовы…

<II>

Все скажут: человек один из всех скотов Живет средь общества обширных городов; Он ввел приличия, полезные обряды, Любезность нравов, вкус, веселости, наряды; Поставил над собой законы и царей, Завел полицию, судилища, судей… Конечно, нет в лесах полиции устава, И неизвестна там судебная расправа; Для дел бессовестных – нет совестных судов, Лисиц-секретарей, исправников-волков; Не размежеваны бесспорные владенья, Нет межевых контор запутывать именья; Не ездит земский суд с указом на разбой, Чтоб собственность отнять законною рукой. Нет формы и суда, и нет формальных споров; Нет исков, нет тюрьмы, нет стряпчих, прокуроров; Нет департаментов ни горных, ни лесных, Приказной саранчи не слыхано у них; Невинных барышей – нет и по винной части, . . . . . . . . . . . . . . . Но между зайцами видал ли кто воров? Но волки грабят ли когда-нибудь волков? Бывало ль, замыслов своих для исполненья Другими жертвуя – себя для возвышенья, Чтоб тигр Гиркании крамолой возмущал, Чтобы медведь когда с медведем воевал? И лев противу льва, отец противу сына Сражался ли когда за выбор властелина? И лютый зверь свой вид в другом животном чтит И ярость, зря себе подобного, смирит! Как братья твари все живут между собою; Ни злата, ни честей не мучатся алчбою, Ни гнусной завистью; у них нет тяжеб, ссор; Друг друга не теснят, и всякому простор; А мы? за горсть травы – прошенье исковое; Безделки стоит вещь, а мы заплатим втрое. Да что – к безделке сей придравшись, наконец Отнимут, чем владел и дед твой и отец. Кто нажил взятками кровавое именье, Тот в славе, в почестях и у людей в почтенье; Служить – уж значит красть; а кто не мыслит так – По мненью общему, конечно, тот дурак; А мы, разумные, в неистовстве разврата Щадим ли ближнего, иль друга, или брата? Пороки гнусные себе мы ставим в честь. Тот славится, что мог он много пить и есть; Тот картами своих друзей был разоритель; Тот честных жен, девиц счастливый обольститель; А этот дуэлист, славнее всех других: На поединках он зарезал семерых; Но мало! человек с чертовским ухищреньем Не занят ли всегда подобным истребленьем? Он порох изобрел, железо изострил; Вдруг тысячи губить науку сотворил.

<III>

«Потише, говоришь, к чему так горячиться? Имеем страсти мы, в том всякий согласится, Подобно иногда волнению морей; Но добродетели малейшие людей Вознаграждают их все слабости, пороки. Скажи: не их ли ум и смелый и высокий Измерил небеса, нашел пути планет, На утлом челноке кругом объехал свет, Обширным знанием объемля и пучины, Проник природы ход, явления, причины? Ужели мы и сим не превзошли скотов? Цветут ли, как у нас, в глуши твоих лесов И академии и университеты, И выпускают ли ученых факультеты Поэтов, химиков, юристов, докторов?» Нет, доктор ни один не отравлял лесов Своей убийственной и дерзкою наукой, И без болезней жизнь зверей – тому порукой: Не мучатся они над путаницей прав; Природы таинства, природы не познав, Проникнуть не хотят; и в гордости свободной Не силятся они забыть язык природной. Пустыми бреднями, набором пышных слов Не затмевается врожденный свет умов… Но это в сторону. Оставя древних мненья, Что наши знания едва ль не заблужденья, Я сам спрошу тебя: в наш просвещенный век Где ж по учености ценится человек?.. «Когда желаешь быть в больших чинах, в почтенье (Родитель говорит сынку нравоученье, Который выходить из детских начал лет), Последуй мне во всем, прими ты мой совет. Во-первых: книги брось и школьное ученье; Науки сущий вздор, знай только умноженье; В нем заключается премудрость всех наук. Спеши не торопясь, всего не можно вдруг; Но всякий день и час – приобретать старайся. Бессильного – дави, пред сильным – пресмыкайся. На помощь призови: обманы, подлость, ложь, Прижимки, воровство, подлоги и грабеж. Богатство наживать – все средства благородны. Честные бедняки к чему на свете годны? Поверь, мой сын, когда ты будешь богачом, Толпою набегут ученые в твой дом, Хоть не бывали ввек они с тобой знакомы: Артисты, физики, поэты, астрономы Превознесут тебя напыщенной хвалой И к Цезарю причтут ближайшею родней. Тебе припишутся огромные творенья; Ты будешь фаросом наук и просвещенья! Знаток изящного, хоть сам тому не рад, И грамоте не знав, ты будешь Меценат! Богач имеет все: познания, свободу, Чины, любезность, ум, достоинства, породу; Он знатными – почтен, прелестными – любим; Честь строгая – как воск растает перед ним; Свет полон для него друзьями и родными – Все отпирается ключами золотыми. Богатство – дурноте даст прелесть красоты, А бедность – красоте ужасные черты!..» Вот так-то облечен родительскою властью, Сыночку батюшка путь открывает к счастью, Которого всегда скорей достигнет тот, Кто пальцам на руках едва ли знает счет! Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный! Копти над книгами, и день и ночь согбенный, Пролей на знания людские новый свет, Пиши творения высокие, поэт, И жди – чтоб мелочей какой-нибудь издатель, Любимцев публики бессовестный ласкатель, Который разуметь язык недавно стал – Подкупленным пером тебя везде марал; Конечно, для него довольно и презренья… Холодность публики – вот камень преткновенья, Вот бич учености, талантов и трудов! Положим, перенесть ты и его готов: Переплетя свои творения сафьяном, С поклоном явишься пред счастливым болваном, Который, на тебя с презреньем посмотря, Движеньем головы едва благодаря И даже ласковым не удостоя словом, Заговорит с другим – о балансере новом… Вот тут-то в бешенство придет нрав тихий твой, И согласишься ты на мой совет благой, Хоть будет он тогда немного и не в пору: Проститься с музами и сесть скорей в контору К банкиру иль к кому из знатных… . . . . . . . . . . . . . . .

<IV>

Осел, не к пению природой сотворенный, Определению покорствует смиренно И диким голосом не гонит из лесов Прелестныя весны пленительных певцов. Осел без разума, а действует, как должно; Мы им озарены и вечно судим ложно; Противу склонностей природных восстаем, И потому успеть не можем мы ни в чем; В поступках наших нет ни цели, ни причины: Иль глупо искренни, иль носим век личины; Иль хвалим без ума, иль без толку браним; Сегодня выстроим, а завтра разорим. Лев, тигр или медведь, хотя без просвещенья, Страшатся ль собственной мечты воображенья? Имеют ли в году несчастливые дни, Числа тринадцати боятся ли они? От встреч дурных не ждут несчастного успеха, И понедельник им в делах их не помеха; Видал ли кто в лесах, чтоб полусгнивший пень, Колени преклоня, боготворил олень, Когда кто из зверей как бога обожал Обтесанный болван иль сплавленный металл? А мы каких скотов в числе богов не чтили? Мы кошек, обезьян, быков боготворили. Народы славные на нильских берегах Пред крокодилами не падали ль во прах? «К чему, – ты скажешь мне, – столь гнусные примеры? Лжебоги египтян, постыдные их веры? Ты хочешь доказать набором дерзких слов, Что человек глупей бессмысленных скотов, Что будто бы осел – профессора умнее… Осел, который всех животных уж глупее, Которого одно названье значит брань… Ты можешь рассуждать, браниться перестань». Напрасно ты осла так много унижаешь И имя честное его за брань считаешь; Хотя смеемся мы большим его ушам, Но если б как-нибудь заговорил он сам? Смотря на наши все дурачества, пороки – Какие бы он мог наговорить уроки! Когда ж бы заглянул еще в столицу к нам, Чего б, профессор мой, он не увидел там? Глядя на пестрые, смешные одеянья, Услыша плач, и смех, и песни, и рыданья, И громы музыки, и пенье похорон, Ученье, и пальбу, и колокольный звон, Услыша, как в глаза один другого хвалит И третьему его ж – поносит и бесславит, Увидя меж купцов не торг, а плутовство, В одежде нищенской обман и воровство, Увидя скачущих к больным, со смертью рядом, Убийц морить людей позволенным обрядом? За ними же купцы с атласом и парчой, И нищие, <и поп>, и мастер гробовой; Увидя, как ведут к суду воришку – воры Выслушивать воров важнейших приговоры; Увидя грабежи и частных и квартальных, Денной разбой в судах, в палатах у приказных – Осел от ужаса не мог найти бы слов. По справедливости вдруг ставши мизантропом, Сказал бы нам, как он говаривал с Езопом: «Благодарю творца, что я в числе скотов! Божусь, что человек глупее нас, ослов!»

Послание к брату *

(Об охоте)

Предвестник осени туманной, Седой зимы суровый сын, Печальный гость, никем не жданный, Губитель красоты долин! Дохнул мороз – и пожелтели Одежды рощей и лугов; Повеял ветер – полетели Листы увядшие лесов; Но мы с тобою, брат мой милый, Мы любим осени приход, И самый вид ее унылый, Для нас исполненный красот, Какую-то имеет сладость! Не знаю, как ее назвать?.. Она… не веселит, как радость, Не заставляет горевать, Она… есть тайна сердца… Полно Неизъяснимость объяснять; Без нас любителей довольно О тайнах сердца толковать!..

* * *

Охота, милый друг, охота Зовет нас прелестью своей В леса поблекшие, в болота, На серебристый пух степей. Уж гуси, журавли стадами Летают в хлебные поля; Бесчисленных станиц рядами Покрыта кажется земля. И вот подъемлются, как тучи, Плывут к обширным озерам, Их криком стонет брег зыбучий… И как он слышен по зарям! Пруда заливы уток полны; Одев живой их пеленой, Они вздымаются, как волны, Под ними скрытою волной. Вертятся стаи курахтанов, Пролетных разных куличков; Среди осенних лишь туманов Мы видим их вокруг прудов. Бекас и гаршнеп, разжиревши, Забыли быстрый свой полет И, к кочкам в камышах присевши, Таятся плотно средь болот. Товарищ их, летать ленивый, Погоныш, вечный скороход, С болотной курицей красивой В корнях кустов, в топях живет. Но дупель, вальдшнеп – честь и слава, Один – болот, другой – лесов, Искусных егерей забава, Предмет охотничьих трудов – Переменили на отлете Житья всегдашнего места; Уж дупель в поле, не в болоте, А вальдшнеп пересел в куста. Перепела с коростелями, Как будто обернувшись в жир, Под травянистыми межами Себе находят сытный пир. Собравшись стрепета стадами, По дням таятся в залежах, А в ночь свистящими рядами Летят гостить на озимях. По ковылю степей волнистых Станицы бродят тудаков Иль роются в местах нечистых Башкирских старых кочевьев. Расправив черные косицы, Глухарь по утренним зарям, – Нет осторожнее сей птицы, – Садится сосен по верхам. И, наконец, друг неизменный, Стрельбы добыча круглый год, Наш тетерев простой, почтенный, Собравшись в стаи, нас зовет. Черкнет заря – и как охотно Валят на хлеб со всех сторон, Насытились – и беззаботно На ветвях дремлют до полдён! И на деревьях обнаженных Далеко видит острый взор, Как будто кочек обожженных, Угрюмых косачей собор!

Надежино, 1823 г. Сентябрь.

Осень *

(Брату Аркадию Тимофеевичу, в Петербург)

Я был в Аксакове, и – грусть Меня нигде не оставляла; Мне все тебя напоминало, Мне дом казался скучен, пуст… Тебя везде недоставало. И дружба братская, любовь Осиротели будто вновь. Ах! Так ли прежде все бывало? Бывало, тягостных часов Холодное сложивши бремя, Освободившись от оков, Желанного дождавшись время, Умы и души обнажив, Сердец взаимным излияньем Или о будущем мечтаньем Мы наслаждались – все забыв. Сходны по склонностям, по нравам, Сходны сердечной простотой, К одним пристрастные забавам. Любя свободу и покой, Мы были истинно с тобою Единокровные друзья… И вот – завистливой судьбою – Без друга и без брата я. Я видел пруд: он в берегах Отлогих мрачно расстилался, Шумел в иссохших камышах, Темнел, багровел, волновался, Так хладно, страшно бушевал; Небес осенних вид суровый В волнах свинцовых отражал… Какой-то мрак печали новой По пруду томно разливал. И грустное воспоминанье Невинных радостей твоих, Невинной страсти обоих Мое умножило мечтанье. Везде я видел все одно; Везде следы твоей охоты И дружеской о мне заботы: Полоев в тинистое дно Там колья твердою рукою Глубоко втиснуты тобою, Уединенные стоят, Качаясь ветром и волнами… Красноречивыми словами Мне о прошедшем говорят. Лежит там лодка на плотине В грязи, с изломанным веслом, Но кто ж на ней поедет ныне Со мной, трусливым ездоком? Кто будет надо мной смеяться, Меня и тешить и пугать, Со мною Пушкиным пленяться, Со мной смешному хохотать. Кто старшим лет своих рассудком Порывы бешенства смирит И нежным чувством или шуткой Мою горячность укротит. Кто, слабостям моим прощая, Во мне лишь доброе ценя, Так твердо, верно поступая, Кто будет так любить меня! И ты, конечно, вспоминаешь Нередко друга своего, Нередко обо мне мечтаешь!.. Я знаю, сердца твоего Ни петербургские забавы, Ни новые твои друзья, Ни служба, ни желанье славы, Ни жизни суетной отравы В забвение не увлекут… Но годы вслед годам идут, И, если волей провиденья Мы встретимся опять с тобой… – Найдем друг в друге измененье. Следы десницы роковой, Сатурна грозного теченья, Увидим мы и над собой. Прошедшее сокрылось вечно, Его не возвратит ничто; И как ни больно, но, конечно, Все будет то же – да не то. Кто знает будущего тайны? Кто знает о своей судьбе? Дела людей всегда случайны, Но будем верны мы себе! Пойдем, куда она укажет, Так будем жить, как бог велит! Страдать – когда страдать прикажет, Но философия нам щит! Мы сохраним сердца прямые, Мы будем с совестью в ладу; Хотя не попадем в святые, Но все не будем же в аду. Прости, храни святую дружбу И братскую ко мне любовь; Будь счастлив и цареву службу Начни, благословяся, вновь! Пиши ко мне, ты очень знаешь, Как письма дороги твои… Уверен также, что читаешь Ты с удовольствием мои! Да всем, что услаждает младость Ты насладишься в жизни сей!.. Неукоризненная радость Да будет спутницей твоей.

1824 г. Ноябрь.

Надежино.

P. S. Это последнее усилие призвать простившихся со мной муз!.. Ясно вижу, что мое знакомство с ними кончено, и только осиротелая братская дружба могла вымолить у них одно мгновенье слабого вдохновения.

Рыбачье горе *

(Русская идиллия)

Младший рыбак.

Товарищ, что так приуныл? здоров ли, любезный? Здорова ль жена твоя, малые дети?