Том 4. Торжество смерти. Новеллы

— Это уж такая его судьба. Господь сказал ему: иди в море и утони.

Она яростно размахивала руками.

— Зачем он шел туда, если не умел плавать?

Один ребенок, не принадлежавший к этим крестьянам, сын моряка, повторил:

— Зачем он шел? Мы все умеем плавать.

Подходили еще люди, смотрели с холодным любопытством, останавливались или шли дальше. Кучка народа стояла на железнодорожной насыпи, другие смотрели с вершины скалы, как в театре. Дети, сидя или стоя на коленях, играли камушками, бросая их в воздух и подхватывая руками.

Все оставались глубоко равнодушными перед чужим горем и смертью.

Возвращаясь от обедни, приблизилась другая женщина, одетая в шелковое платье, увешанная золотыми украшениями. Ей тоже нетерпеливый сторож повторил свой рассказ и указал брошенным камнем место в воде.

Эта женщина оказалась болтливой.

— Я всегда говорю своим детям: не ходите к морю, или я вас убью. Море и есть море. Оттуда не спасешься.

Она рассказывала истории об утонувших, вспоминала про утопленника без головы, прибитого волнами к San Vito и найденного ребенком между скал.

— Вот здесь, между скал. Ребенок прибежал и говорит: нашел мертвеца. Мы думали, он шутит. Но все же отправились туда и увидели его. Тело оказалось без головы. Явилась полиция. Его похоронили в овраге, а ночью вырыли. Он весь развалился, обратился в кашу, но на ногах еще сохранились сапоги. Полицейский сказал: посмотрите-ка, они лучше моих! Очевидно, человек богатый. Выяснилось потом, что это был торговец быками. Его убили, отрезали ему голову и бросили его в Тронто…

Она продолжала говорить крикливым голосом, с легким свистом проглатываемой слюны.

— А мать? Когда же придет мать?

При этом все собравшиеся женщины разразились восклицаниями жалости.

— Да, мать! Она должна прийти, его мать.

И они обернулись, словно стараясь различить фигуру матери вдали, на горячем берегу.

Некоторые сообщали сведения о ней. Ее звали Рикканджела, она была вдова с семью детьми. Этого ребенка она поместила к фермерам, чтобы он пас овец и зарабатывал кусок хлеба.

Одна женщина говорила, смотря на труп:

— Как трудно было матери воспитывать его.

Другая прибавила:

— Она даже просила милостыню, чтобы прокормить своих детей.

Третья рассказала, что несколько месяцев тому назад бедный малютка чуть не утонул в луже на скотном дворе в три пальца глубины. Все повторяли:

— Такова, видно, его судьба! Он должен был утонуть.

Ожидание делало их нетерпеливыми и беспокойными.

— Мать! Она сейчас придет, его мать.

Джорджио, чувствуя, как сжимается его сердце, воскликнул:

— Да отнесите же его в тень, куда-нибудь в дом, чтобы мать не видала его здесь на камнях под лучами солнца.

Сторож упрямо возразил:

— Нельзя его трогать. До прибытия властей нельзя его трогать.

Зрители с изумлением смотрели на «иностранца Кандии». Число их прибывало. Одни занимали насыпь, обсаженную акациями, другие расположились на скалистой вершине рифа. Там и сям сверкали на солнце тростниковые челны, сваленные в кучи около огромного обвалившегося утеса, похожего на развалины гигантской башни на страже перед безграничным морем.

Вдруг раздался голос с высоты:

— Вот она!

К нему присоединились другие голоса:

— Мать! Мать!

Все обернулись, некоторые сошли с насыпи, другие наклонились со скалы. Ожидание делало всех присутствующих молчаливыми. Сторож накрыл труп простыней. Среди тишины слышались слабые вздохи моря, легкий шелест деревьев акации.

И в безмолвии раздались крики идущей.

Мать приближалась с воплями. Она бежала по берегу, озаренному солнцем. На ней было черное вдовье платье. Согнувшись, увязая в песке, она кричала:

— Сын мой! Сын мой!

Она поднимала руки к небу и, ударяя ими себя по коленям, кричала:

— Сын мой!

Один из ее старших сыновей с повязанным вокруг шеи красным платком растерянно следовал за ней, утирая слезы ладонью.

Она спешила по берегу, согнувшись, ударяя себя по коленям, спешила по направлению к белой простыне. И, когда она звала сына, из ее рта вырывались нечеловеческие вопли, похожие на вой одичавшей собаки. По мере своего приближения она склонялась все ниже к земле, почти ползла на четвереньках, а подойдя, упала на простыню с пронзительным ревом. Потом поднялась. Своей рукой, жесткой и загорелой рукой, огрубевшей в тяжелой работе, она открыла труп. В течение нескольких секунд она смотрела на него неподвижная, словно окаменевшая. И вдруг изо всей силы своих легких крикнула несколько раз, точно желая разбудить мертвеца:

— Сын мой! Сын мой! Сын мой!

Рыдания заставили ее задохнуться. Бросившись на колени, она начала в исступлении колотить себя по бедрам, обводя присутствующих глазами, полными безнадежного отчаяния. Затем как будто сосредоточилась, затихла после первого взрыва горя.

И запела.

Она пела о своем несчастии, то повышая, то понижая голос с правильным ритмом бьющегося сердца.

Это была старинная песня, которую в незапамятные времена в Абруцнах пели женщины над смертными останками своих близких. Священная скорбь извлекала из недр обездоленного человеческого существа эту давно забытую, завещанную предками мелодию — жалобу матерей далекого прошлого.

Она все пела, пела.

— Открой глазки, встань, приди ко мне, сын мой! Как ты прекрасен! Как ты прекрасен!

Она пела:

— Из-за куска хлеба послала я тебя на гибель, сын мой! Из-за куска хлеба утонул ты, я послала тебя. Для того ли я тебя растила.

Но женщина с крючковатым носом прервала ее угрюмо:

— Нет, ты не виновна в его гибели. Такова была его судьба. Нет, ты не посылала его на смерть. Ты «поставила его к хлебу».

И, делая движение по направлению к холму, где стоял дом, приютивший ребенка, она продолжала:

— Его там холили «как цветочек».

Мать пела:

— О, сын мой! Кто, кто заставил тебя утонуть…

А угрюмая женщина говорила:

— Кто? Господь наш. Он сказал ему: иди в море и погибни.

Джорджио шепотом доказывал одному из присутствующих, что ребенок мог бы жить, если бы его спасли вовремя, что его не следовало опускать вниз головой, и вдруг почувствовал на себе взгляд матери.

— Сделай для него что-нибудь, синьор! — взмолилась она. — Сделай для него что-нибудь.