Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Но Ипполита болтала все с большим оживлением.

Как много раз прежде она неосторожно вызывала воспоминания своей домашней жизни.

И Джорджио, как и раньше, принялся слушать ее с неприязненным чувством, подмечая вульгарные черты, появлявшиеся около губ этой женщины в пылу разговора, подмечая жест, свойственный ей во время занимавшей ее беседы, жест такой неграциозный, что, казалось, не мог ей принадлежать.

Ипполита рассказывала:

— Ты видел мою мать однажды на улице. Помнишь? Какая разница между моей матерью и моим отцом. Отец всегда был добр и ласков с нами, был неспособен бить нас или сурово бранить. Мать же вспыльчива, сердита, почти жестока. Ах, если бы я рассказала тебе, как она мучала мою сестру Адриенну. Сестра часто возмущалась, и это возмущение приводило в ярость мать, бившую ее до крови. Я умела обезоружить маму, сознаваясь в своем проступке и прося прощения. И тем не менее, несмотря на свою суровость, она безгранично любила нас. В нашей квартире было окно, выходившее к колодцу. И мы, играя, часто перегибались через это окно, чтобы зачерпнуть воды маленьких ковшом. Однажды мать вышла, и мы случайно остались одни. Несколькими минутами позднее мы увидели, что мать возвращается вся в слезах, взволнованная, растерянная. Она схватила меня в свои объятия и покрыла поцелуями, рыдая как безумная: на улице ее охватило предчувствие, что я упала из окна…

Джорджио воскресил в своей памяти лицо старой истерички, в ее чертах все недостатки лица Ипполиты являлись в преувеличенном виде: слишком развитая нижняя челюсть, длинный подбородок, массивные веки. Он вспомнил ее лоб — лоб фурии, над которым вздымались седые волосы, сухие, густые, вспомнил ее мрачные глаза, углубленные под аркой бровей, глаза, выражающие фанатизм ханжи и упрямую алчность мелкой мещанки.

— Ты видишь этот шрам у меня на шее, — продолжала Ипполита. — Я его получила от матери. Мы с сестрой ходили в школу и для этого имели хорошенькие платья, по возвращении мы должны были снимать их. Однажды вечером, придя домой, я нашла на столе грелку и стала отогревать ею свои застывшие руки. Мать говорит мне: «Иди раздеваться». Я отвечаю: «Иду», — и продолжаю греться. Она повторяет: «Иди раздеваться». И я повторяю: «Иду». Мать чистила в это время щеткой платье. В третий раз она мне приказала: «Иди раздеваться!» И я повторила: «Иду». Тогда она пришла в ярость и бросила в меня щеткой, попала в грелку и разбила ее. Осколок ручки ударил меня вот сюда, ниже подбородка, и порезал артерию. Потекла кровь. Тетка прибежала ко мне на помощь, но мать не тронулась с места и не смотрела на меня. Кровь текла. К счастью, удалось тотчас же найти хирурга, перевязавшего рану. Мать упорно хранила молчание. Когда вернулся отец и увидел меня с забинтованным горлом, то спросил, что случилось. Мать молча пристально глядела на меня. Я отвечала: «Упала на лестнице». Мать промолчала. Впоследствии я сильно страдала от потери крови… Но как били Адриенну! Особенно из-за Джулио, моего зятя. Никогда не забуду я страшной сцены…

Она вдруг остановилась, быть может, заметив на лице Джорджио странное выражение.

— Я тебе надоела своей болтовней?

— Нет, нет! Продолжай, пожалуйста. Разве ты не видишь, что я слушаю?

— Мы жили тогда в Рипетто, в доме, принадлежавшем семейству Анжелини, с которым у нас завязалась тесная дружба. Луиджи Сержио, брат моего зятя Джулио, занимал нижний этаж со своей женой Евгенией. Луиджи был человеком образованным, трудолюбивым, скромным. Евгения представляла собой самый неприятный тип женщины. Хотя ее муж много зарабатывал, но она заставляла его входить в долги, и никто не знал, на что она тратит деньги. Если верить злым языкам, эти деньги шли на содержание любовников… Ее безобразие служило подтверждением подобных слухов. Сестра моя, не знаю каким образом, подружилась с Евгенией и постоянно бегала вниз под тем предлогом, что Луиджи дает ей уроки французского языка. Дружба эта не нравилась матери, наслушавшейся толков сестер Анжелини, старых дев, выказывавших притворное расположение к супругам Сержио. На самом же деле они ненавидели их и всегда рады были посплетничать на их счет. «Разве можно допускать, чтоб Адриенна посещала развратную женщину?» Начались строгости. Но Евгения покровительствовала любви Джулио и Адриенны.

Джулио часто приезжал по делам из Милана в Рим. Однажды, он должен был приехать, и сестра моя торопилась идти вниз.

Мать запретила ей трогаться с места. Адриенна настаивала. Среди спора мать подняла руку. Они вцепились друг другу в волосы. Сестра дошла до того, что укусила мать за руку и сбежала вниз по лестнице. Но пока она стучалась у дверей Сержио, мать обрушилась на нее сверху, и тут же на лестнице произошла такая ужасная сцена, что я никогда ее не забуду. Адриенну отнесли в нашу квартиру замертво. Она заболела, у нее были судороги. Мать, исполненная раскаяния, окружила ее заботами, проявила необычайную нежность… Несколькими днями позже, даже еще не совсем оправившись, Адриенна бежала с Джулио. Но об этом я уже кажется рассказывала тебе.

Кончив свой наивный рассказ, не подозревая впечатления, произведенного на Джорджио этими вульгарными воспоминаниями, Ипполита принялась за прерванный ужин.

Минута прошла в молчании. Потом она прибавила, улыбаясь:

— Видишь, что за ужасная женщина моя мать. Ты не знаешь и не можешь себе представить, сколько я претерпела от нее мук, когда вступила в борьбу… с ним. Боже! Какая пытка!

В течение нескольких мгновений она сидела задумавшись.

Джорджио устремил на неосторожную женщину взгляд, полный ненависти и ревности, переживая в эту минуту все страдания двух лет.

Из обрывков ее неосмотрительных рассказов он воспроизвел в воображении всю домашнюю жизнь Ипполиты, причем не щадил ее личности, приписывая ей самые низменные свойства, самые недостойные проступки. Если свадьба ее сестры произошла под покровительством нимфоманки, то при каких условиях, в силу каких обстоятельств состоялось замужество Ипполиты?.. В какой среде протекла ее юность? Вследствие каких интриг попала она в руки омерзительного человека, чье имя она носила.

И ему представилась закулисная замкнутая жизнь многих мелкобуржуазных домов старого Рима, домов, распространяющих чад кухни вместе с запахом ладана церковных служб, домов, соединяющих в себе вредное влияние домашней среды и церкви. В его памяти воскресло предсказание Альфонса Экзили: «Знаешь, кто, вероятно, окажется твоим заместителем? Монти — деревенский купец, „mercante di campagna“ — у него много грошей».

И ему стало казаться, что Ипполита непременно кончит продажной любовью, с молчаливого согласия своих, которые мало-помалу уступят, соблазнившись жизнью без забот, без денежных затруднений, благосостоянием более полным, чем то, что давала им замужняя жизнь их дочери.

«Не могу ли я сам сделать то же — предложить Ипполите обеспечить ее положение? Она недавно говорила, что имеет какой-то план на предстоящую зиму. Не сможем ли мы устроить все денежным путем? Я уверен, что, обсудив выгоды и надежность подобного предложения, старая карга, ее мать, не окажет слишком сильного сопротивления при замене мною сбежавшего зятя. Быть может, мы станем блаженствовать до конца наших дней?»

Язвительные мысли нестерпимо жалили его сердце. Нервным движением он налил себе еще вина и выпил.

— Зачем ты так много пьешь сегодня? — спросила Ипполита, заглядывая ему в глаза.

— У меня жажда. А ты не пьешь совсем?

Стакан Ипполиты оставался пустым.

— Пей! — сказал Джорджио, собираясь налить ей вина.

— Нет, — ответила она. — Я предпочитаю по обыкновению воду. Никакое вино не нравится мне, кроме шампанского… Помнишь, в Альбано… помнишь смущение Панкрацио, когда пробка не вылетала и надо было прибегать к штопору.

— Я думаю, внизу, в ящике, еще осталась бутылка шампанского. Я пойду посмотрю.

И Джорджио быстро встал.

— Нет! Нет! Сегодня вечером не надо.

Она хотела удержать его, но, увидев, что он собирается спускаться вниз, сказала:

— Я иду с тобой.

И, веселая, легкая, она сошла с ним в нижний этаж, где помещался буфет.

Кандия прибежала с лампой. Они обыскали дно ящика и вытащили две последние бутылки с серебряными горлышками.

— Вот они! — воскликнула Ипполита с восторгом. — Вот они! Целых две! — Она поднесла их к лампе.

— Идем.

Выбегая со смехом из двери, она задела живот Кандии и остановилась, смотря на него:

— Бог да благословит тебя, — произнесла она. — Ты родишь Колосса. Скоро ожидаешь родов?

— Ах, синьора, с минуты на минуту, — отвечала Кандия. — Быть может, сегодня в ночь.

— Сегодня?

— Я уже чувствую схватки.

— Позови меня. Я хочу ухаживать за тобой.

— Зачем тебе беспокоиться? Мать рожала двадцать два раза.

И невестка семидесятилетней Цибелы, чтобы пояснить число, махнула четыре раза всеми пятью пальцами и потом выставила указательный с большим пальцем вместе.

— Двадцать два! — повторила она, и ее здоровые зубы сверкнули в улыбке.

Потом, устремив глаза на грудь Ипполиты, она сказала:

— А ты чего же медлишь?

Ипполита взбежала наверх по лестнице и поставила бутылки на стол. В течение нескольких минут она стояла неподвижно, словно задохнувшись от бега. Потом тряхнула головой.