Том 5. Публицистика. Письма

НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ

Это в юности всё было, Прежде я не так любил. И одно мне изменило, Я другому изменил. Эти струны, эта книжка — Грезы юности былой… Но теперь амур-мальчишка Стал и взрослый и седой. Потому-то сердцу больно, Вьюга веет на душе, И следы любви невольно Я ищу на пороше.

Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей «изношенной земле», под «золотой лазурью», «весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан», когда над «огненной урной тюльпана» светит «молодая луна», когда

Весь заплакал сад зеленый, Слезы смахивают клены На подушки алых роз. Порвана последней тучки Легко-дымчатая ткань. И в окно уносят ручки Юной бабушкиной внучки Орошенную герань…

когда

Едва-едва забрезжило весной, Навстречу вешних дней мы выставили рамы. В соседней комнате несмелою рукой Моя сестра разучивала гаммы. Духами веяло с подержанных страниц,— И усики свинцово-серой пыли В лучах заката реяли и плыли, Как бледный рой усталых танцовщиц…

И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:

Быть может, тебя навестить я приду Усталой признательной тенью Весною, когда в монастырском саду Запахнет миндальной сиренью?

Опечаленно вспоминает он дальше:

Тихо бредем мы четой молчаливой, Сыростью дышат росистые кущи… Пахнет укропом, и пахнет крапивой, Влажные сумерки гуще и гуще… …Верно, давно поджидает нас дома Чай золотистый со свежею булкой. Глупое счастье, а редким знакомо…

И не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:

Полураздетая дуброва, Полуувядшие цветы, Вы навеваете мне снова Меланхоличные мечты.

О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:

Увы, ей верить невозможно, Но и не верить ей нельзя.

О, молодость Фофанова, когда

Заслушалась роза тюльпана, Жасмин приклонился клилее, И эхо задумалось странно В душистой аллее.

Теперь же

Время набожно сдувает С могильных камней письмена.

Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на. клумбе воспоминаний:

Не грели душу сны живые, Лишь доцветали на окне Две незабудки голубые, Весною брошенные мне…

И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:

С тоской в груди и гневом смутным, С волненьем, вспыхнувшим в крови, Не повторяй друзьям минутным Печаль осмеянной любви. Им все равно: они от счастья Не отрекутся своего, Их равнодушное участье Больней несчастья самого.

Не любил поэт города:

Столица бредила в чаду своей тоски, Гонясь за куплей и продажей. Общественных карет болтливые звонки Мешались с лязгом экипажей…

И он шел рассеянно, город его не волновал, мечты мчались туда, где

…серебро сверкающих озер, Сережки вербы опушенной И серых деревень заплаканный простор, И в бледной дали лес зеленый… И веяло в лицо мне запахом полей, Смущало сердце вдохновенье, И ангел родины незлобивой моей Мне в душу слал благословенье.

И не за эту ли свою любовь к природе поэт всегда

Был встречаем природой знакомой, Как нежною сестрою потерянный брат?..

Не одну существующую земную природу знал он, была хорошо знакома иная природа — природа фантастическая:

Я грезою в Эдем перенесен: Меж мшистых скал легко гарцуют лани, Цветет сирень, синеет небосклон, И колибри трепещет на банане…

Это в эпоху-то Надсона!

Вы все-таки еще не согласны, господа, что красота выше пользы?..

1924

Озеро Uljaste

«Цветы розовой окраски…» (О лирике Фофанова)

Перелистывая первую книгу Фофанова, вышедшую в свет в 1887 году, я нахожу, — среди массы раздражающих своим убогим шаблоном и ходячим клише стихов, мало говорящих об истинной индивидуальности автора и могущих быть приписанными любому выдающемуся стихотворцу той эпохи, если исключить их замечательную плавность, ему присущую, и редкую вдохновенность, постоянно его выручавшую в «несчастных случаях», — много изумительных строк, строф, а иногда — но это значительно реже — и стихотворений целиком.

Фофанову хорошо удавалась форма отрицания общепринятого. Так например, когда большинство — и большинство громадное — поэтов, описывая свидания влюбленных, привыкли говорить, что эти свидания происходят обыкновенно в «поэтической» обстановке: при «расцветающих розах», «поющих соловьях», «светящей луне» и иных, на их взгляд, неизбежных атрибутах любовных встреч, Фофанов позволял себе и встречаться с любимой, и эти встречи описывать несколько иначе, что, на мой взгляд, отнюдь не вредило ни этим свиданиям, ни этим стихам:

Не правда ль, всё дышало прозой, Когда сходились мы с тобой? Нам соловьи, пленившись розой, Не пели гимны в тьме ночной. И друг влюбленных — месяц ясный — Нам не светил в вечерний час, И ночь дремотой сладострастной Не убаюкивала нас.

Как хотите, а я чувствую в приведенных двух лирических строфах несомненную иронию. Благодаря ей такие стереотипы, как «соловьи, плененные розой», «тьма ночная», «месяц ясный» и «сладости дремоты» здесь не только не шокируют слух, а положительно уместны и даже нужны. Но, несмотря на такую «несладострастную», безлунную, безрозную, бессоловейную обстановку, поэт все же торжествует:

А посмотри — в какие речи, В какие краски я облек И наши будничные встречи, И наш укромный уголок!.. В них белопенные каскады Шумят, свергаяся с холма; В них гроты, полные прохлады, И золотые терема. В них ты — блистательная фея; В них я — восторженный боец — Тебя спасаю от злодея И торжествую наконец.

Как уместен здесь, например, иронический стих «Тебя спасаю от злодея»! Все вместе взятое дает мне право назвать процитированное стихотворение удачным.