Том 5. Рассказы 1860 ? 1880 гг.
Шрифт:
Она знала, где находится полицейский участок, в котором держат под стражей преступников, пока идет предварительное следствие. Напротив участка высилось мрачное здание городской тюрьмы с решетками на окнах. Прибежав на эту площадь, Марцыся вдруг круто остановилась.
Через площадь, от участка к тюрьме, быстро шагала группа людей: несколько вооруженных конвойных вели арестованного. Торчавшие в воздухе штыки черными линиями прорезали синюю мглу сумерек и сетку моросящего дождя, а между штыками то мелькал, то опять скрывался смятый картуз и под ним профиль низко склоненного, очень бледного и молодого лица.
— Владек! — вскрикнула она, обеими руками обхватив молодого преступника.
Он обернулся, взглянул на нее. Глаза его угрюмо сверкали, губы дрожали. Он хотел ей что-то сказать, но больше Марцыся ничего не увидела и не услышала, потому что солдаты отпихнули ее так сильно, что она отлетела и упала на тротуар. Арестованного втолкнули в темные, окованные железом ворота, и они со стуком и скрежетом закрылись за ним.
Марцыся припала лбом к стене и, запустив руки в полосы, громко зарыдала.
— Чего воешь? Прочь ступай! — раздался у нее над ухом голос проходившего мимо полицейского.
Он дернул ее за руку и повторил:
— Ступай отсюда!
Марцыся сразу затихла, но попрежнему прижималась головой к стене. Полицейский взял ее за плечи и поднял с земли. Она вырывалась и сдавленным голосом твердила:
— Я не буду… я тихонечко… Только не гоните отсюда!
Она наклонилась и стала целовать у него руки.
— Позвольте… Ох, позвольте мне… Одно только словечко ему сказать… Разок только на него взглянуть… Позвольте!
В темноте не видно было лица полицейского — может быть, он и смотрел на нее с состраданием. Но голос его звучал сурово и решительно:
— Нельзя! Рехнулась ты, девушка, что ли? Марш отсюда, а не то отведу в полицию.
Она не двигалась с места. Хваталась за тюремные ворота, изо всех сил прижималась к стенке. Полицейский ударил ее кулаком в спину и одним взмахом сильной руки отшвырнул на другую сторону улицы.
Она упала на мостовую, но тотчас вскочила и, прихрамывая, все-таки побежала. Она не помнила, как добралась до берега, как села в «чайку», а когда, выйдя из нее на другом берегу, услышала голос перевозчика, требовавшего уплаты, сорвала с головы свой ветхий платок и, бросив ему, побежала домой.
Оконца хаты Вежбовой издали мерцали сквозь дождевые струи красноватыми и синими огоньками. У старухи, видно, были гости и, как всегда, выпивали.
В самом деле, за длинным столом, кроме хозяйки, сидела та молочница, что утром первая принесла весть о случившемся, старая гадалка из пригорода, заходившая иногда к Вежбовой с колодой засаленных карт, какая-то незнакомая Марцысе высокая девушка, растрепанная и угрюмая, двое бородачей и еще одна женщина, худая, желтая, с воспаленными веками, в рваных отрепьях — подлинное олицетворение грязной, циничной, беспросветной нищеты. Эта-то женщина была предметом всеобщего внимания. Все смотрели на нее, качая головами, и наперебой забрасывали вопросами или выражали свои чувства восклицаниями.
— Ну и ну! — говорила Вежбова. — Воротилась-таки! А я уже думала, что где-нибудь под забором от водки сгорела или собаки тебя разорвали.
— Как можно! — возразила гадалка. — Я же ей еще перед отъездом нагадала, что обязательно вернется…
Растрепанная
девица пробурчала:— Ну, вернулась, а что ей толку от этого? С чем ушла, с тем и пришла!
Молочница вздыхала:
— Грешников господь бог не милует — это для того, чтобы они опомнились.
Один из мужчин захохотал:
— Только тогда и опомнишься, когда стакан водочки выдуешь!
Бледная женщина в отрепьях смотрела на окружающих затуманенным взглядом, с умиленной улыбкой на губах. Она была уже сильно пьяна и не вполне сознавала, что ей говорят.
— Да, вот и вернулась. Вернулась! — начала она. — К моей Марцысе, к доченьке моей… К моему родному дитятку… Чтобы перед смертью ее еще раз увидать!..
— Нечего сказать, обрадуется дочка такой матери! — пробормотала взлохмаченная девица.
Эльжбета сунула руку в карман рваной юбки и, достав оттуда грязную тряпицу, принялась дрожащими пальцами развязывать узелок. Развязала — и бросила на стол несколько медяков.
— Матуля, благодетельница вы моя! — обратилась она к Вежбовой. — Устройте нам праздник, зажгите капельку спирта… старое вспомянуть… лучшие времена…
Она мутным взглядом обвела всю комнату и затянула визгливо, с трудом выговаривая слова заплетающимся языком:
Ой, счастье, счастье, где ж ты сгинуло? В огне сгорело иль в воду кануло?Вежбова подержала на ладони брошенные ей медяки.
— Что на такие гроши сделаешь? — сказала она, косясь на гостей.
Те полезли в карманы, и на стол посыпались медные и серебряные монеты.
Через несколько минут на столе появился медный котелок, из него взлетело голубое пламя. Шаря где-то за печью в поисках сахара, Вежбова зажгла лучину и воткнула ее в щель в стене. Комната вся осветилась красным и синим огнем, в руках Вежбовой забренчали жестяные стопки. Растрепанная девица, обняв одного из мужчин, нагнулась над котелком, а гадалка и молочница удерживали за юбку и платок Эльжбету, которая вырывалась и кричала:
— Пойду, пойду ее искать, Марцысю мою… доню мою милую… Не ожидала я, что ее не застану! Скорее я смерти своей ожидала, чем того, что глаза мои ее не увидят…
Она нагнулась к Вежбовой и пыталась поцеловать у нее руку.
— Милая вы моя! Мать родная! — говорила она слезливо. — Благодетельница! Скажите же мне, где Марцыся? Где мое дитя, что я оставила на ваше материнское попечение? Я, бедная, пропащая женщина, пошла в люди, чтобы для нее счастливую долю заработать!
И опять, еще визгливее и пронзительнее, чем прежде, завыла:
Ой, счастье мое, счастье, где ж ты сгинуло? В огне ли сгорело, или…В эту минуту с треском распахнулась дверь, на пороге появилась Марцыся и закричала:
— Спасите, люди! Кто в бога верует, помогите!
Она была бледнее смерти и до того промокла, что юбка облегала ее ноги, как приклеенная, а распустившиеся волосы мокрыми прядями свисали на лоб, плечи и грудь.
Вежбова и Эльжбета бросились к ней, первая — с гневом и любопытством, вторая — с загоревшимися глазами, с распростертыми объятиями.