Том 6. Лимонарь
Шрифт:
Сакар не Унис, красную строку от обыкновенной не отличит, но не без сметки. С царем ему делать нечего, это он знает, царь Соломон так шуганет, не обрадуешься, а вот на царицу — на эти дела он мастак.
И как поутру вышел и все прямо и прямо — да обежал царское окно, а вот под это и стал прохаживаться под царицыным окном, покрикивает, как стекольщик:
Стекло вставляй!
Стекло вставляй!
А как в сочельник царский кузнец Вакула бочку-то с чертями гробастал на Иордани топить и как-то неловко в дверях задом зашел (кузнец нескладный!), бочкой стекло у царицы
И как демонскую рожу-то он высунул да голубем глянул на царицу, так ее всю и развернуло. И уж про стекло разговору нет — да и нет у Сакара никакого стекла, один резец.
И стал бес ее охаживать (ну, ей Богу, как паук муху!). И голос переменил: «ю-ю-к» какой-то — «скажите, да не знает ли, или кто видел, и по каким рейсам» к царю Соломону в сочельник, он встретил: — «шла партия французских эскамотеров?»
«Французские эскамотеры! — смеялась царица, — да просто алатырники бесы. Царь Соломон с фокусниками не очень-то церемонится, живо их к ногтю: поедят на Святках в Иордании свежих нантских сардинок».
Сакар паук, выпустил липкий оселок и отбежал. Дразнится. И опять все ближе и туже.
Царица все ему и выложила: и про царского кузнеца Вакулу и как бочкой стекло высадил.
А Сакару того и надо: нащекотал усы, да только рожу его и видели.
«Ах, ах, стекло!» — кричит царица.
А он уже вона где — и следом снег, ис-кры!
Костоглоту идти на выручку, больше некому. И уж остервенел же демон: праздники, в театр пошел бы, а тут изволь.
«Виданное ли дело: с самим царем Соломоном! — мысленно упрекали он бесов, — царь Соломон только что на небо не лазил! И попадет же стервецам, дай только из бочки выйдут!»
Обернулся он селезнем, нырнул в Иордань на самое дно, ухватил клювом бочку, выкатил волной на берег — так и хряснулась о камень, а крепка! — сорвал Соломонову неистребимую печать, «раскрестил» железный непобедимый крест, вытряхнул сумку, да как откроет — пуфф!
«Черти голландские!»
А они друг за другом, один на другом, ну, подмоченные стрекозы.
И в теплую погоду если, на дне-то моря не очень поскулишь, а зимой, ей Богу, никакого терпенья, одна мука.
Черти прыгали и от удовольствия и чтобы разогреться.
Костоглот дал каждому по стукушке, а Унису еще и подшлепник.
«Сам делай все, что хочешь, твоя воля, но и ответ неси, других не путай, шельмец!»
А Унис только всего, что по этому месту себя погладил — он свое дело сделал: царь Соломон, хочет он, или не хочет, а впросак попался.
* * *
Целый день царь Соломон все один. Хоть бы праздники поскорее кончились. Скучно.
Прежнее время, захочет, бывало, и полетит — но он облетел весь свет и нет уголка на земле, где бы он ни был и все-то он знает, (а как это любопытно, когда еще чего не знаешь!). А что на небе, там? — он не знает. Это верно, бесы правы, он не летал на небо, он не знает.
Вот и бесов нет, на дне в Иордани, голубчики, запечатаны Соломоновой печатью, крепко сидят в селедочной бочке, а мысль не запечатаешь: она — это тот же Унис лезет в окно, шамиром бесшумно разрезает преграды.
Да, и в самом деле, где он только ни был: и у муравьев
в их царстве, с самой муравьихой разговаривал — Madame Bonneau, видел ангела смерти — вот уж ничуть не страшный! Да и вправду, земные тайны для него открыты, но что на небесах, там? Если бы хватить ему на небо!И день и другой, а все то же, не выходит эта мысль из головы: «залезть на небо».
На третий день Рождества, как бесам из бочки выскочить, мудрость оставила царя Соломона: он вдруг все позабыл — кита позабыл!
«Чего, в самом деле, полечу-ка я на небо!»
И зовет царь Соломон своего горбатого тябня — первый из зверей, самый близкий ветрам, окрыленный, как птица, а бесчувственный, как демон.
«Сослужи мне верную службу!» говорит царь Соломон тябню.
«Хорошо, — отвечает тябень, — садись на меня. Куда хочешь?»
Сел царь Соломон на своего крылатого верблюда.
«На небо!»
Тябень взвился — и полетели.
Первое небо летят — ну, ничего! Второе небо летят — что-то по-другому, не наше. А как стали приближаться к третьему, а там — огонь и вода — розы и лилии.
И тут ангелы — не ангел смерти — а многоочитые и многокрылые, да как шуганут:
«Смертному ни на пядь!»
И с этой-то высоты грохнулся царь Соломон на землю.
Хорошо еще тябень, не простой зверь, крылатый верблюд — ему ничего не вредит и ничто не берет, а то долго ли до греха, и не то, что шею свернешь, а и черепок напополам.
И слышал царь Соломон: над самой его головой на колокольне в городе Клионе, эк, его куда дряпнуло, в Бретань! — часы Рождество на колоколах играют:
Днесь божественный Младенец
родился
Пойте гобои, гуди волынка.
СОЛОМОН И КИТОВРАС{*}
— — тогда наступило время спросить о Китоврасе. И демоны открыли царю Соломону, что видят его в глубине пустыни у трех колодцев. И задумал царь Соломон, как ему овладеть Китоврасом.
Строитель Хирам сковал железную цепь и железную гривну; и на гривне было выгравлено заклятие: во имя Божие. И стала та цепь нерушима: на человека и на не-человека, зверя и демона неволя.
И о том подумал царь Соломон, как эту цепь использовать. И посылает он куропалата Вифония с синкеллами в пустыню к трем колодцам, и велел везти за собою вино и мед, и овечье б руно взяли.
* * *
Углубившись в пустыню, куропалат Вифоний нашел три колодца, а Китовраса нету. И как указал царь Соломон, Вифоний и его синкеллы вычерпали воду из колодцев и, заткнув жерла руном, налили в два колодца вино, а в третий меду. А сами за камень, караулить.
И в самый полдень, это как бабочка в окно бьется, в тишину пустыни затопало копытом, а лицо обдало налетевшим жаром. И видят: стрелой крылья несутся: по пустыне — все больше, все ближе — и вот уж замелькали копыта. И увидели: он самый! — напруженные крылья, крепкие конские ноги, а лицо человека: приник к колодцу. Насторожились: цепь в руке у Вифония крепко, только бы себя не выдать.
Китоврас высоко поднял голову — и от углов рта из растрескавшихся губ не вино, кровь густой полоской запеклась к подбородку.