Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— Изабелла! — вскрикнул он, как кричат, когда будят кого-нибудь.

— Я здесь, — отвечала она.

— Мне показалось, будто ты говорила какие-то странные вещи.

— Что я говорила?

— Поди сюда. Дай я раздену тебя, умою тебя. Останься здесь со мной. Умоляю тебя. Ляг рядом со мной. Не уходи. Невозможно, чтобы мы расстались сегодня.

— Мне нужно идти. Меня ждут.

— Ты можешь отсюда предупредить Кьяретту. Не уходи, не оставляй меня сегодня, Изабелла.

Он с отчаянием осыпал ее ласками. Она дала убедить себя, дала увлечь себя в соседнюю комнату. И на минуту поддались иллюзии. Им показалось, что они переживают один из памятных вечеров в своем тайном убежище, где комнаты были завалены цветами, где они обедали за маленьким столом, заставленным деликатесами, когда она раздевалась догола и закутывалась в длинное газовое покрывало, раскрашенное Гномом или Сильфом.

Он вышел, чтобы дать распоряжения женщине, которая смотрела за помещением. Вернувшись в комнату, он нашел Изабеллу перед зеркалом, в котором она внимательно рассматривала знаки ударов на лице. На лбу у нее была длинная красная ссадина, другая ссадина на шее, под правым ухом; черноватое вздутие на верхней губе, и там и сям синие пятна, начинавшие темнеть. Не оборачиваясь, она улыбнулась ему в зеркало; и от улыбки ей стало больно губам.

— Что мне сказать, если меня спросят? — Затем обернулась и прибавила: — Вана не станет спрашивать. Она угадает.

Она встревожилась.

— Нужно будет предупредить Кьяретту.

Переговорив по телефону, она еще постояла некоторое время перед аппаратом, склонившись щекой к черной трубке и прислушиваясь. И широко раскрывала свои встревоженные глаза. Промолвила:

— Нехорошо я делаю, что остаюсь.

Ему чудилось в ней что-то необычное.

— Но почему ты так беспокоишься?

Это было не ее обычное беспокойство, а какое-то другое; оно выражалось в останавливавшихся движениях, в игре мускулов, в беглых взглядах, совершенно ей несвойственных, в чертах лица ее, уже измененных от ударов и слез; проскальзывала время от времени, то появляясь, то исчезая, какая-то неуловимая черта, совершенно чуждая ей. Он глядел на нее, не зная почему с напряженным вниманием.

— Дай я помогу тебе раздеться.

Повертываясь к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки, она неожиданно сказала серьезным тоном, без всякой горечи:

— Вана меня обвинила перед тобой?

— Нет. Ты ошибаешься.

— Вана была у тебя сегодня?

— Ты ошибаешься.

— Бедная малютка!

В ее голосе прозвучала бесконечная грусть и нежность. И его плоть перед ее теперешней наготой познала неизведанный трепет.

Он видел ее печальной, веселой, нежной, похотливой, рассерженной, жестокой; она являлась ему во всех видах, но в таком, как сейчас, никогда; в ней была успокоившаяся, притихшая серьезность.

— Видишь, — сказала она, разглядывая у себя на руке темное, как чернила, пятно. — Моя настоящая кровь — черная.

Она вынула руки из рукавов, эти крепкие, упругие руки, и, несмотря на это, несшие в себе самую нетронутую свежесть жизни, подобно цветам, которые меняют каждое утро. Обнажились широкие плечи и маленькие соски на груди, такой широкой, как грудь поющей музы, с костями, чуть проступающими из-под тонких мускулов. Край рубашки был обшит изящной вышивкой, корсет имел тонкую и совершенную форму чашечки цветка, подвязки, поддерживающие чулки, состояли из хитроумных бантов; все части ее одежды участвовали в ее изящном облике и делались словно богаче и тоньше, чем ближе подходили к коже; но теперь они падали, как что-то ненужное, как что-то непристойное на этом теле, подобном строгой статуе, они не подходили к строгому, горделивому виду, который возвеличивал и отделывал все формы тела, как в каменном изваянии. Когда, снявши башмак, она машинально, привычным жестом взялась пальцами за кончик чулка, приставший к большому пальцу, он был поражен этим, как мелочью женской натуры, противоречившей проявлявшейся в ней силе. Стоя на коленях, он сам снял чулки с ее гладких ног. И так она обнажила свое тело без единой улыбки.

— А теперь уходи, — сказала она.

Она пришла в комнату, где был приготовлен стол, одетая в одну из тех туник с тысячью складок, которые, не будучи надеты на нее, могли сжиматься и делаться не толще веревки, а когда она надевала их через голову, раскрывались наподобие бесчисленных складок веера. Та, которая была на ней, была черного цвета с зелеными жилками и с красным фризом финикийского стиля.

— Гвоздика из Боккадарно? — заметила она, увидев на небольшом столе большие махровые цветы.

В нем опять зажегся огонь.

Она ела с промежутками, то накидываясь с жадностью на еду, то отодвигаясь с отвращением. На лбу у нее виднелась красная ссадина, на руке темное пятно, на губе синеватое вздутие. Тишина время от времени прерывалась восклицаниями толпы, долетавшими из находившегося поблизости цирка.

— Ты помнишь вечер нашего обручения? Я тебя звала тогда Меджнуном. Я рассказывала тебе историю освобожденной газели, я говорила тебе о своем жасминовом саде. Ты помнишь это?

— Да, — отвечал он, и лицо его было цвета кости, из которой оно казалось вырезанным.

— Потом я говорила тебе про Вану, про ее страсть. Затем говорила о маленьком платочке сиреневого цвета, надушенном жасмином, который она подала мне в Мантуе, в комнате Лабиринта, чтобы я могла вытереть себе кровь после первого поцелуя. Ты это помнишь?

— Да, — отвечал он, чувствуя в груди глухой шум и слыша внутри себя пламенный голос смуглой девы, который донесся к нему словно в порыве урагана.

— Ах, почему она не пришла вторично со своим маленьким платком я не предложила мне вытереть рот, который покрылся кровью от удара твоего кулака, Айни?

Она говорила без сарказма, без горечи, без злобы, но и без улыбки; говорила с притихшей, напряженной серьезностью. Ему же приходилось делать над собой больше усилий, чем в тот час, когда в Люцоне, закованный в цепи и изморенный голодом, он собирался смотреть на своих палачей в упор, не опуская глаз.

— Завтра не будет больше крови, но я пойду к ней и скажу: «Посмотри мне на губы, дорогая сестреночка. На них не было поцелуев любви». И поцелую ее, потому что ты, Айни, не в состоянии будешь больше целовать меня.

Он не решался прервать ее, хотя страдал невыносимо.

Она взяла один из больших цветков гвоздики и держала его за стебель над столом, уставленным фруктами, вареньем, светлыми винами, хрусталем, серебром. А в воздухе носилось какое-то зловещее веяние. Он вспоминал прежнее лицо ее, с бесстыдным и судорожным выражением, туго обтянутое косами, с золотыми лучами, игравшими у нее на издевавшихся устах, лицо безумной соблазнительницы. Но гораздо таинственнее было то лицо, которое сейчас стояло перед ним, лицо, отмеченное злодейскими ударами, которых он не мог взять назад, лицо, которое он осыпал и ударами и ласками, но которое не приблизили к нему ни удары, ни ласки. Оно было хрупким, но недоступным, и была в нем такая глубина, в которую ему не дано было спуститься, ему, который спускался в глубины морские.