Том 7 (доп). Это было

Тот, как взглянул… как на нее зыкнет!..

– Да ты что… в своем уме?!

– Как так? Шум подняла.

– Вы, – плачет, – хочете укрыться… Мне теперь обязательно выйти должен… я и сон такой видала!

Уж у ней, понимаете, в голове образовалась картина!

– Обманываете бедного человека, третий год все смеетесь!

Не отстает. Швейцара пригласили – уведите. Не желает. Ее просят честью, полтинник на извозчика дают.

– Нет, мне ваших полтинников не надо, мне выигрыш пожертвуйте!

Народ, день-то горячий, толпа. Сам директор, в мягких сапожках подкатился:

– Дайте ей три рубля… и занимайтесь делом.

Ну, скандал! С хохолочком тот прибежал, объясняет, что сумасшедшая. Ей – грозно:

– Уходите, гордовой возьмет… у вас билет фальшивый!

– Сами вы фальшивый! – кричит. – Зачем три года измывались над бедным человеком? Как я к внучкам теперь? Два года дышала… Господь пошлет…

Скандал, плачет, а ее под руки, – драма! Вдруг-с, такой инциндент…

Стоял человек, прекрасно одетый, в хорьковой шубе, в бобрах, как бы с меня ростом, выше всех головой. Заинтересовался самой этой драмой, объяснение спросил. К нему все с уважением, объясняют, какая пикантная история. Расспросил старушку.

– Покажите билет!

Показывают, смеются. Вскинул пенсне, лоб сморщил… из-за стеклышек на старушку смотрит, похмурился. А старушка плетет: и внучки, и портомойня, и белить надо, и всем бедным посулилась… – всю свою мечту расшевелила. Вот он и спрашивает, сурово так:

– И ты, бабушка, так и веришь, что… должна выиграть?

– Должна, батюшка, кому ж тогда и выиграть-то? Господь-то справедлив, а они не проникают, по-своему желают, укрывают правду.

Взял он тот билет, щелкнул по нем пенснем…

– А ведь твоя правда, бабушка… выиграл твой билет!

Так все и устремились. А надо вам сказать, что был он крупный оптовик – торговец и вкладчик в той конторе. И – вот что замечательно чудесно!.. – Как раз в то утро и узнал в банке, что выиграл 75 тысяч! А эти деньги ему, хоть и не лишни были, а вроде как бы и одиннадцатый палец.

– Выиграл твой билет!

Старушка на него креститься, слова забыла. А он им все их цифры-то и опрокинул! Разузнал досконально все, растеребил старушку. Вынул чековую книжку – чирк!

– Выиграл ее билет… 40 тысяч! Вот-с, занесите на ее текущий счет вкладом на срок, выдать ей проценты за полгода!

Так и ахнули!

– А билет свой бери и храни, он у тебя чудесный, верный. С таким билетом не пропадешь!

Старушку – под руки, в санки к нему внесли, деньги ей в пакетик. Он ее до места и доставил, самолично. Вечером приказчика прислал, почтенного. Тот им и навел порядок. Всем счастье вышло. И побелили, и квартирку расширили… Старушка к Пасхе отмаялась, похоронили честью. А внучки при попечителе остались… Как теперь – не знаю-с…

Вот какой случай вышел. Билет-то верный оказался, хоть и началось, с обмана. А вера и покрыла! Вот все и думаю. Надеяться – на что? На тех-с, что с хохолочками? или – на что? Вот на это-с, на Правду, без которой никакой жизни не бывать. Скажи горе: «двинься и ввергнись в море!» И ввергнется, при великой, конечно, вере. Я так и мемуары начинаю, от Соломона Премудрого:

«На пути Правды – жизнь, и на стезе ея нет смерти».

Декабрь, 1925 г.

Париж

Новый Год

(Святочный рассказ)

I

Васька, телеграфист с «Былёвки», теперь – ответственный работник, тов. Васькин, – должен был прочесть доклад – «Рабочая культура и крестьянство». Дав приказ по телефону собрать домохозяев и молодняк, он забрал портфель, двустволку, – на случай, зайчишка попадется, – взял лыжи и покатил через Раёво, в Липки. Так было дальше, но хотелось повидать Михайлу Алексеича, сговориться насчет сапог к весенней тяге, а главное – узнать про Настю. Говорили, что раёвский кучер получил посылку и письмо из-за границы.

Наст был твердый, лыжи легко бежали. Васькин гнал прямиком, полями, через елки, с косогоров. Мороз был крепкий, здорово щипало, резало глаза от снега. Малиновое солнце стояло низко над еловым лесом, где Раёво. Заячьи следки не занимали. Хрупанье лыж по насту, зеленоватое, с мороза, небо, черный лес, малиновое солнце, – влекли былое. Впервые за эти годы шел он зимой в Раёво, и казалось, что совсем недавно носил на Рождество депеши. Голубенькая Настя выбегала на крылечко, стучала каблучками. Угощала мадерой, пирожками. Инженер жал руку, вежливо дарил на праздник, – всем семейством приезжали из Москвы на Святки. Барышни давали книжек– Чехова, Толстого. Под Новый год устраивали елку. Всей «Былёвкой» катили в розвальнях на тройке, рядились медведями, чертями…

Дойдя до леса, Васькин присел на пенек поправить лыжу, закурил папироску и осмотрелся. Сколько порубили! В снежных елях шла просека в Раёво. Солнце пробивало розовые пятна, снег теплел. В тенях синело. С деревни летели галки, стучали криком.

Здесь, бывало, хлопали стаканчик, для раэгрева: к аристократам, танцевать придется! Лошадей не сдержишь, – мороз, и ряженых боятся. Звезды усатые, огромные, лежат на елках.

В гитару брякнешь, – звон на вес лес, хрустальный. Покойник Лапкин, начальник станции, – готов уж, тычется в сугробе, молит: «Путейцы, не роняйте чести… Аристокра-ты!» Держись!.. Снегом в морду, бубенцы, гармонья… – стон по лесу! Ворота настежь, с гиком, с треском, прямо на фонарь у кухни. Светятся оконца, запотели, пылает печка, дым столбом, под звезды. Лошади в морозе, фырчат, дымятся. Бегут из кухни. Садовник жарит на гармонье, толстая кухарка пляшет, сам почтенный Михайла Алексеич, кучер… хозяева так называли. Настя с крыльца сбегает, зазвенит, бывало: «ряженые к нам!» – сережки брякают на ушках. Михайла Алексеич весел, лошадей в попоны, овса без мерки, мужика в людскую, вдрызг напоят. В кухне жара, пахнет гусем, поросенком с кашей, щами. Настя перед плитой выстукивает каблучками, на щечках вишни, нагрудник в буфах, кружевная вся, на черных волосах наколка бабочкой, за ушком бантик. Глаза сияют, звонкая такая, сорвется – бежать-сказать, что ряженые прикатили…

Васькин вспомнил, как снег пищал под каблучками – пик-пик-пик… – тонко-тонко.

На кухне оправлялись. Дьячок рядился чертом – рога бычачьи, лошадиный хвост. Бодал кухарку в пузо, стегал хвостом под ляжки. Пончики прямо из кастрюли, не удержишь, жгутся. Настя звенела, как синичка: «господа просят!» – Васькин за ней по кухне волком, за щиколки… Визг, гогот. Духами от нее, сиренью…

Шли двором. На черно-синем небе, над снежным садом, – полумесяц. На елях – звезды. Снег скрипит. Крыльцо все в треске. Конторщик всех собак поднимет, воет. Лапкин умоляет, шепчет: «черти, не роняйте чести!» – Двери настежь, музыка, огни, Шаляпин в граммофоне… – «пррравит бал-бал!» – Елка до потолка, в сверканьях. Масса гостей, аплодисменты. Лапкин – разбойником, красная рубаха, смоляная борода до пуза, с кистенем, – в угол забьется, его тащат. Дьячок бодал старух, медведи пили…

«Все-таки была культура… интеллигентное понятие, и вообще… богатство»… – думал Васькин.

Всех дарили. Васькину Лермонтова, Бокля. Лапкину – ружье. Стрелочникам посылали на рубахи. Пели хором. Васькина просили сказать стихи. Кассир изображал губами курьерский, товаро-пассажирский. Ужин – за одним столом со всеми. Умывались, оказывались в сюртуках, воротнички под жабры, морды – как кирпич, все бравые, в одеколонах, как на свадьбе. Лапкина терли снегом, поили нашатырным спиртом. Сидел, как в храме, спич готовил. Ужин – царский: икра, балык, водки всех сортов, заливной поросенок, рябчики, индейка, разные пломбиры. У всех бокалы – Новый год с шампанским! Ждут, когда часы ударят. Часы огромные, прикатывали из гостиной. Все говорили спичи. Лапкина просили хором: Лапкин! Лапкин!.. Говорил торжественно, всегда одно: «Стрелки на севере! Двенадцать часов по ночам!!. Мы, путейцы… стрелки! Не уроним чести! Ура!!.» – Хороший был старик. За что погиб! Плюнул комиссару в морду: – «не марайте нашей чести!» – После спича сползал под стол…