Том 7 (доп). Это было

– Черт каленый!

Оглянулся: окошки полыхали, сновали тени. Над снеговым горбом, над кухней, синело дымом, вылетали искры.

Небо от звезд дымилось. В синей ночи мерцало смутно снегом.

Ныряя по сугробам, Васькин миновал ворота. Потемнело: две стены сходились, просека тянулась с версту. Васькин напал на след, пошел ходчее. В глазах слезилось, звезды растекались на ресницах, плющились усами, пропадали – и вспыхивали вдруг, хрустально-ярко, горели на верхушках елей. Звездная река дымилась.

С визгом и скрипом лыж мешалось завыванье. Собаки или – волки? Васькин впивался в темень. Чернелось что-то. Столб? Он остановился, затаился. Похрустывало снегом, кто-то шел. Остановился? Васькин разобрал: высокая фигура – мужик, в мохнатой шапке. Нащупал револьвер и крикнул:

– Стой! Кто там?..

Мужик взмахнул колом – на звездах видно! – и крикнул с жутью:

– Не подходи… оружье!..

Кол черкнул по звездам. Васькин вскрикнул:

– Стой… кто ты?..

– Свой. А ты кто? Близко не ходи, при мне оружье!.. Васькин по крику понял: мужик боится.

– Сдурел ты?., куда идешь?..

– Куда… к раёвскому кучеру… валенки подшить. Я с деревни, здешний… А ты кто? Стой, не подходи… у мене оружье!.. – пугал мужик, возя колом по звездам, – не отвечу…

– Тьфу ты, черт… – да проходи же! – сказал спокойней Васькин, – вот, ей-Богу!..

Стояли оба, выжидали.

– Не бойся, проходи… свой я… Васькин…

– Кто такой, Ва-ськин?.. Я тебя не знаю… Ва-ськин?..

– Ну, из райсполкома… по просвещению! Ну, иди же!..

– А-а… това-рищ? Я ничего… что ж, дело хорошее. Думается все, понятно…

Мужик топтался, визжал колом по снегу. Стоял и Васькин.

– Електричества бы дали!., обещали все просветить!.. Проволочки бы проклали, – говорил мужик – смеялся? – Жуть ходить ночное дело. На двоех волков сейчас насёкся… С кольями все ходим, самые теперь их свадьбы…

– Да, без оружия теперь опасно… – сказал, подрагивая, Васькин.

– Волки-то ничего бы, я с колом один на троех выду… а вот с оружьем какой… наскочишь! Опять вон близко нас убили, к Астафьеву…

– Как? кого убили?..

– Мальчишки давеча, в лозняках нашли, дли речки… голова отбита, следу нет… и не узнаешь. С полверсты всего отседа. – Волки, что ли?..

– Как?! кого?.. – допытывался Васькин. – Из наших?

– Так что признать не могут. Наши побегли там… Я не пошел, боюсь всех этих неприятностев! Мне хоть тыщи, ми-лиёнов дай, – нипочем глядеть не стану, робею…

– Так и неизвестно?

– Как же, дознались, по бумажкам. Видють, что из товарищей, член-хинаген… называли Свистакова, Свистулева?.. Я их делов не знаю…

– Как? Свищ, может быть? финагент? сборщик исполкома?

– Будто так, что Свищ… хинаген ихний… Я-то не касаюсь, этих делов не знаю. Мне хочь тыщи милиёнов дай… Думатся так, что волки, на свадьбу наскочил. Развелось волков у нас… Вы проходите, я подамся. Теперь не доверяешь человеку, понятно…

– Ты проходи вперед, не опасайся. Я не трону.

– А за что же меня трогать? Вам хорошо, у каждого машинка сбоку. Дай мне, я никому дороги не уступлю! – болтал мужик, а сам ни с места.

– Да проходи, чудак! Ну, я пойду… отойди в сторонку…

– Стойте, стойте! Не, я наперед пойду… а вы стойте! Вы стойте, стойте!.. – криком пугал мужик, шарахаясь через канаву, с колом к дороге. – Во, снегу ско-лько-о!..

Дал крутую петлю и вышел на дорогу, уже сзади.

– Вот и разошлись! – повеселел он, и заплясал со снега. – Строго стало, никак нельзя ручаться…

Васькин пошел с оглядкой. Мужик пустил вдогонку:

– Выходит, – сиди дома, не гуляй!., задом не виляй!.. Строго стало… бьют!..

Просека отстала. Кустики чернелись, а казалось – головы торчат из снега. По косогору, справа, пошло по насту ледяным сияньем: полумесяц за бугром поднялся. С деревни доносило подвыванье. Собаки – или волки?.. Васькин пустился полем, к лесу. Черные межи пугали. В морозе задымилось лесом, зачернелось. Пошла можжуха. Стояли мужики в снегу, белели шапки, груди. От месяца дымилось, все седело. Будто и огоньки мигали – к лесу.

– Черт понес к Раёво! Засветло бы надо, сам-друг. Теперь опасно.

Васькин постоял, подумал. Впереди овраг, у Липок. Все знают, что приедет… выследить могли: пошел в Раёво…

– Плевать! Скажу, что заболел…

И повернул в Раёво. Просека опять накрыла. Огонек виднелся – окошки кухни. Бросив лыжи, Васькин заглянул в окошко. Пылала печка. На ледяном окошке махались руки, головы мотались.

– Играют в карты? Войти – неловко… этот черт еще!..

Мужик стеснял: Михайла Алексеич начнет смеяться…

– Перегожу. Скажу, что ногу повредил на косогоре. Уйдет – тогда…

Постоял, помялся. Пошел к крыльцу у дома, нашел местечко. На дворе светлело, сугробы голубели мелкой искрой. Над кухней круто подымался столб, крутились искры: здорово раздули печку! В пролете двери, через окно, на сад, – сияли звезды.

– Черт принес!.. – поеживался Васькин, мерзли ноги. – Как раз…

Вспомнил про «судьбу». В кухню захотелось, к печке. Руки все махались, – конечно, в карты… Стало невтерпеж, пошел промяться. Вытоптал в сугробе стежку, как окопчик. «Пойдет – укроюсь». Глядел на дом, на звезды. Вспомнил… Взглянул под рукавом, на месяц: без четверти восемь. Вспомнил опять: самая пора, бывало, – подкатывали тройкой, с бубенцами… бежала Настя, граммофон играл, бутылки на столах сияли…

Васькин взглянул в дыру – сверкали звезды. От стен ложились голубые тени, ель смотрелась в залу. Васькин бегал, мотался по окопу. Поглядывал на кухню: все играли! А, черти!.. Настенька всплывала, красавица артистка, в золотенькой бумажке. «Мразь паршивая!» – а, что сказала!

«А когда-то… как жала руку, просила написать про сердце»…

В ту чудно лунную ночь, В 12 часов и 20 минут, Стало невмочь…

Становилось, действительно, невмочь: немели ноги. Васькин заглянул к окошкам. Ходили тени, но руки не махались. Грохнуло колом за дверью. Васькин присел в окопе. Сени заскрипели.