Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Иван Бебешин через переводчика объяснял так: «Я стал гулять по палубе в горьком чувстве, как по своей земле. Топну и говорю – Россия! Топну опять – Россия! Черт с вами, каплюжники, не салютуйте, а вот есть Россия! А обида меня горячит, как яд. И подхожу к борту, где шлюпка. Гляжу – нет „России“! На спасательном кругу имя ее замарано и написано черт знает что!»
«Написано не „черт знает что“, – перебил судья строго, – а написано по-английски „Иорк“!» – перевел Ивану переводчик.
«Это все равно, Ер… – сказал Бебешин, – мы на это неграмотны. Прочитал я чудное слово, и это меня ужасно огорчило! Почему наше замазано! Иду тихо грека отыскивать, а на носу
«Нет, – заявил грек, – он их ударил „концом“ и сшиб одного в воду, а другому поломал ухо и по глазу, и того сшиб!»
«Может быть и так… – с сомнением заявил Бебешин. – Я был в ужасном волнении и хорошо не упомню. Плавали, будто… маленько искупались… Тогда я подхожу к самому этому человеку-греку и говорю осторожно: „позвольте вас спросить, по какому такому основанию вы сбиваете „Россию“ и нашего Орла?“ А он – грек – заскалился и крикнул вполне насмешливо: „вы давно сами все посбивали, а корабль продан с торгов и купил его какой-то… мистер Скотт!“ И вдруг подходит ко мне этот человек мистер… Скотт, вот они самые, я их по солидности запомнил очень хорошо. И они меня под это место, под зубы. Тут и произошло… недоразумение».
«Вы сами набросились на почтенного мистера Скотта и нанесли ему сильный удар в шею!» – сказал судья.
«Только и всего. Я дал им по шее… а они рассерчали и ушли. А этого человека-грека, действительно, я зацепил легонько…» – сказал Иван.
«Он меня ударял пять раз, и шесть раз, и даже семь! – показывал грек, куда ударял Иван. – И даже под самый живот ногой, но я отпрыгивал. И хотел вишвирнуть меня за борт».
«Он был, как черт из ада! – заявил мистер Скотт, – но все-таки я его прощаю».
«Он вас прощает», – перевел переводчик.
«Плевать на его прощение! – выругался Иван и плюнул. – А я ему не прощаю. Зачем краденый пароход купил, „Россию“ нашу? Хозяева незнамо где. Разве без хозяев так можно?»
«Вы дурака валяете! – покачал переводчик головой. – Я же вам помогаю випутаться, а вы…»
«Наплевать, не желаю, – сказал Бебешин, – это не суд, а комедия!»
«Что вас заставило оскорбить этих двух джентльменов?» – спросил судья.
Иван Бебешин набрал глубоко воздуху, вытянулся, как на параде, и сказал четко:
«Господин судья! Если бы вашу Англию продали, вы бы тоже не утерпели. Я был большевик и утек от них. Я русский матрос, Смоленской губернии, Дорогобужского уезду, природный. Плавал на „России“, и последнюю ее продали. Это меня очень огорчило. Замазали ей имя и разбили ее Орла. И тут я прочнулся, и пошла потеха. Можете штрафовать и арестовать, но… – тут Бебешин поднял руку и погрозил, – я свое отсижу, ворочусь в Россию, и тут буду знать, как что. И… – постучал он по барьеру ногтем, – придет время, увидите… завьется наш русский флаг, и Орел наш взовьется из-под земли на волю! И уж будет тогда салют!! А будет… другой разговор будет!»
«Он говорит, что сожалеет, и просит у джентльменов прощения»… – перевел многословно переводчик.
«Я русский матрос, и защищал русскую нашу честь!» – задохнувшись, сказал Иван, и лицо его стало черным.
«Вашу честь вы должны бы защищать раньше! – сказал судья, – там,
у себя, а не безобразничать на территории Его Величества, Английского Короля».«Это верно, господин судья, что раньше бы надо было… – через зубы сказал Иван. – Но только я на своей территории, на нашем корабле… на „России“!»
«Если даже по вашему международному праву рассуждать, – усмехнулся судья язвительно, – то корабль „Россия“ был уже продан и стал „Иорком“, и его территория… была уже территорией Его Величества, Английского Короля!»
«Английского Короля?!. – выговорил с удивлением Иван Бебешин, и по лицу его пробежало, как усмешкой. – Значит, виноват, ошибка вышла…» – и он закусил губы.
Больше он не сказал ни слова.
Приговор был не строгий: 10 фунтов, 7 дней тюрьмы и – в 24 часа покинуть пределы Англии.
Иван Бебешин не имел ни гроша и стал несостоятельным должником Английского Короля. Он отсидел свое – и в 24 часа оставил пределы Англии, на норвежской барке. Его провожала толпа матросов всякого роду-племени, провожала задушевно. Отъезжавший стоял с бутылкой и держал речь, которую, конечно, никто не понял, но все внимательно слушали и горячо одобряли. Заключительные слова его речи были:
«У каждого свой флаг и свой природный знак. И каждый должен дать в морду, ежели посмеют сшибать! У нас – Орел, царь птиц, у кого лев и кит!.. И он завьется! Не может того не быть! И вы все будете салютовать, друзья, как я вам, гордо! А кто не захочет – будет разговор! Ол райт!!.»
И он погрозил бутылкой.
Все кричали – гип-гип! ура!!
Август 1926 г.
Ланды
Христова всенощная
Я прочел в газетах:
«В Общежитии русских мальчиков (Шавиль, рю Мюльсо) квартет Н. Н. Кедрова будет петь всенощную, 29 января, в субботу, 7 ч. вечера».
Я люблю всенощную: она завершает день и утишает страсти. Придешь в церковь, станешь в полутемный уголок, – и тихие песнопения, в которых и грусть, и примирение, и усталь от дня сего, начинают баюкать душу. И чувствуешь, что за этой неспокойной, мелкой и подчас горькой жизнью творится иная, светлая, – Божья жизнь.
Господь на небеси уготова Престол Свой, И Царство Его всеми обладает!И я поехал.
Был черный-черный осенний вечер, с дождем; осеннее здесь всю зиму. Поезд шел из Севра, по высоте. В черных долинах, в редких и смутных огоньках невидных поселений, бежали золотые ниточки поездов и гасли. Я глядел в черное окошко. Какая тьма! Где-то тут, в черноте, Шавиль и рю Мюльсо: там наши подростки-мальчики получили недавно надзор и кров, – бедная юная Россия.
Я глядел в глубокие черные долины, на тихие огоньки в дожде. Чужое, темное… – и где-то тут будет всенощная, и чудесный русский квартет будет петь русским детям. Он сейчас едет где-то, подвигается в черноте к Шавилю.
Я вспоминаю этих скромных сердечных русских людей. Недавно они пели в Лондоне, Берлине, в Мадриде, в Женеве, в Париже, в Брюсселе, – по всей Европе. Поедут в Америку, в Австралию. Пели королям и лордам, великим мира сего, во дворцах и роскошных залах, в салонах миллиардеров, в соборах и под небом, десяткам и сотням тысяч, толпе и избранным, – очаровывали русской песней и молитвой, певучей душой русской. А сейчас отыскивают во мраке бедный русский приют, чтобы пропеть всенощную детям.