Том 7. Стихотворения

Люцифер человеку

Гармонией небесных сфер И я заслушивался прежде, Но ты сказал мне: «Люцифер! Внемли земной моей надежде. Сойди ко мне в вечерний час, Со мной вблизи лесной опушки Побудь, внимая томный глас В лесу взывающей кукушки. Я повторю тебе слова, Земным взлелеянные горем. Томясь тоской, не раз, не два Я поверял их тихим зорям. К твоим устам я вознесу Мои вечерние отравы И эту бедную росу, Слезой ложащуюся в травы». И я пришёл в вечерний час, С тобой, вблизи лесной опушки Стоял, внимая томный глас В лесу взывающей кукушки. Закат был нежно тих и ал, Поля вечерние молчали, И я с волнением внимал Словам земной твоей печали. Когда в словах звучал укор, — О, где вы, пламенные лики! — Клонился твой усталый взор К цветкам ромашки и гвоздики. И я к земле твоей приник, Томясь тоской твоею вешней, — Да омрачится горний лик! Да будет сила в скорби здешней! Гармония небесных сфер Да будет сказкою земною! Я — свет земли! Я — Люцифер! Люби Меня! Иди за Мною!

«Степь моя!..»

Степь моя! Ширь моя! Если отрок я, Раскрываю я Жёлтенький цветок, Зажигаю я Жёлтенький, весёленький, золотой огонек. Ты цветков моих не тронь, не тронь! Не гаси ты мой земной, золотой огонь! Степь моя! Ширь моя! Если дева я, Раскрываю я Аленький цветок, Зажигаю я Аленький, маленький, красный огонёк. Ты цветков моих не тронь, не тронь! Не гаси ты мой ясный, красный огонь! Степь моя! Ширь моя! Вею, вею я, Раскрываю я Жёлтенькие, аленькие цветки, Зажигаю я Золотые, красные огоньки. Ты цветков моих не тронь, не тронь! Не гаси ты мой красный, золотой огонь!

«Мечами скорби ты исколот…»

Мечами скорби ты исколот, Но дни звенящие близки. Не застоится вещий солод В болоте мертвенной тоски. Ключи вливают тонкий холод В прохладу нежную реки. Но ты прохладой не утешен, Мечты к восторгам устремив. Вода мутна, — водою взвешен Надменных гор истёртый смыв: Ещё недавно был так бешен Её стремительный разлив. Благослови закон природы, Благослови паденье вод. В стремленьи сил твоей свободы Восход, паренье и заход. Единой Волей мчатся воды, В Единой Воле — миг и год.

«Мы были праздничные дети…»

Мы были праздничные дети, Сестра и я. Плела нам радужные сети Коварная Змея. Стояли мы, играть не смея На празднике весны. У злого, радостного Змея Отравленные сны Хоть бедных раковин случайно Набрать бы у ручья, — Нет, умираем, плача тайно, Сестра и я.

«Я должен быть старым…»

Я должен быть старым, И мудрым, И ко всему равнодушным, С каменеющим сердцем И с презрительным взором, Потому что Ананке, Злая, Открыла мне мой жребий: Жить лишь только после смерти Бестелесною тенью, Лёгким звуком, Пыльною радостью Чудака книгочия… А все же нагое тело Меня волнует, Как в юные годы. Я люблю руки, И ноги, И упругую кожу, И всё, что можно Целовать и ласкать. И если ты, милая, Капризная, но вовсе не злая, Хочешь моего ясного взгляда, Моей светлой улыбки, Моего лёгкого прикосновения, — А что же больше я могу Дать или взять? — Знай, знай, Мне ненавистно Твоё нарядное платье Скрипучего шелка С жёлтыми кружевами, И ароматный дар старого Пино, И даже твои сквозные Рукавички С глупым и смешным названьем.

«Дышу дыханьем ранних рос…»

Дышу дыханьем ранних рос, Зарёю ландышей невинных: Вдыхаю влажный запах длинных Русалочьих волос, — Отчётливо и тонко Я вижу каждый волосок; Я слышу звонкий голосок Погибшего ребёнка. Она стонала над водой, Когда её любовник бросил. Её любовник молодой На шею камень ей повесил. Заслышав шорох в камышах Его ладьи и скрип от весел, Она низверглась вся в слезах, А он еще был буйно весел. И вот она передо мной, Всё та же, но совсем другая. Над озарённой глубиной Качается нагая. Рукою ветку захватив, Водою заревою плещет. Забыла тёмные пути В сияньи утреннем, и блещет. И я дышу дыханьем рос, Благоуханием невинным, И влажным запахом пустынным Русалкиных волос.

«Вы не умеете целовать мою землю…»

Вы не умеете целовать мою землю, Не умеете слушать Мать Землю сырую, Так, как я ей внемлю, Так, как я её целую. О, приникну, приникну всем телом К святому материнскому телу, В озареньи святом и белом К последнему склонюсь пределу, — Откуда вышли цветы и травы, Откуда вышли и вы, сёстры и братья. Только мои лобзанья чисты и правы, Только мои святы объятья.

Нюренбергский палач

Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжёлого меча. И я учипся в школе В стенах монастыря, От мудрости и боли Томительно горя. Но путь науки строгой Я в юности отверг, И вольною дорогой Пришёл я в Нюренберг. На площади казнили: У чьих-то смуглых плеч В багряно-мглистой пыли Сверкнул широкий меч. Меня прельстила алость Казнящего меча И томная усталость Седого палача. Пришел к нему, учился Владеть его мечом, И в дочь его влюбился, И стал я палачом. Народною боязнью Лишённый вольных встреч, Один пред каждой казнью Точу мой тёмный меч. Один взойду на помост Росистым утром я, Пока спокоен дома Строгий судия. Свяжу верёвкой руки У жертвы палача. О, сколько тусклой скуки В сверкании меча! Удар меча обрушу, И хрустнут позвонки, И кто-то бросит душу В размах моей руки. И хлынет ток багряный, И, тяжкий труп влача, Возникнет кто-то рдяный И тёмный у меча. Нe опуская взора, Пойду неспешно прочь От скучного позора В мою дневную ночь. Сурово хмуря брови, В окошко постучу, И дома жажда крови Приникнет к палачу. Мой сын покорно ляжет На узкую скамью. Опять верёвка свяжет Тоску мою. Стенания и слезы, — Палач — везде палач. О, скучный плеск берёзы! О, скучный детский плач! Кто знает, сколько скуки В искусстве палача! Не брать бы вовсе в руки Тяжёлого меча!

Лунная колыбельная

Я не знаю много песен, знаю песенку одну. Я спою её младенцу, отходящему ко сну. Колыбельку я рукою осторожною качну. Песенку спою младенцу, отходящему ко сну. Тихий ангел встрепенётся, улыбнётся, погрозится шалуну, И шалун ему ответит: «Ты не бойся, ты не дуйся, я засну». Ангел сядет к изголовью, улыбаясь шалуну. Сказки тихие расскажет отходящему ко сну. Он про звёздочки расскажет, он расскажет про луну, Про цветы в раю высоком, про небесную весну. Промолчит про тех, кто плачет, кто томится в полону, Кто закован, зачарован, кто влюбился в тишину. Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну, Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину, — Тот поникнет, и не крикнет, и не пикнет, и поникнет в глубину, И на речке с лёгким плеском круг за кругом пробежит волна в волну. Я не знаю много песен, знаю песенку одну, Я спою её младенцу, отходящему ко сну, Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну, Глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну.

«Всё было беспокойно и стройно, как всегда…»

Всё было беспокойно и стройно, как всегда, И чванилися горы, и плакала вода, И булькал смех девичий в воздушный океан, И басом объяснялся с мамашей грубиян, Пищали сто песчинок под дамским башмаком, И тысячи пылинок врывались в каждый дом. Трава шептала сонно зелёные слова. Лягушка уверяла, что надо квакать ква. Кукушка повторяла, что где-то есть ку-ку, И этим нагоняла на барышень тоску, И, пачкающий лапки играющих детей, Побрызгал дождь на шапки гуляющих людей, И красили уж небо в берлинскую лазурь, Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь, И я, как прежде, думал, что я — большой поэт, Что миру будет явлен мой незакатный свет.

«Жизнь моя, змея моя!..»

Жизнь моя, змея моя! От просторов бытия К тесным граням жития Перенёс тебя и я, Воды хладные лия, Вина спадкие пия, Нити тонкие вия, Струны звонкие бия, — Жизнь моя, моя змея!

«Моею кровью я украшу…»

Моею кровью я украшу Ступени, белые давно. Подставьте жертвенную чашу, И кровь пролейте, как вино. Над дымной и тяжёлой чашей Соединяйтесь, — я зову. Здесь, в чаше, капли крови вашей, А на ступенях я живу. Обжёг я крылья серафимам, Оберегавшим древний храм, И восхожу багровым дымом К давно затворенным дверям. Смелее ставьте ваши ноги На пятна красные мои, И умножайте на дороге Багряно жаркие струи. Что было древней, тёмной кровью, То будет новое вино, И молот, поднятый любовью, Дробит последнее звено.