Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
– Гм… Ну, завертывай, завертывай. У нас тут дело поважней…
Василий Сергеич со вздохом завернул свои чертежи.
– А вы все-таки возьмите, покажите ученому архитектору какому… У вас большое знакомство…
– Ну, ладно. Оставь.
Отец взял чертежи и бросил на шкап.
– Значит, завтра с утра. Лес с вечера привезут. Так помни, не подведи!
Василий Сергеич только пожал плечами.
Вечером мы все сидели в саду и пили чай. Отец показывал дяде заготовленные Василием Сергеичем чертежи и пояснял.
– Ох, чует мое сердце, – вздыхал дядя. – Будет скандал…
– Да не каркай ты, ради Бога! –
– Будет тебе «судьба», как в газетах прохватят!
– Именно, судьба. С архитекторами я сбился, у всех дела по горло… Один такую цену заломил… Плюнул я, – хоть от подряда отказывайся. А не могу, – сам взял на спор. И Иван-то Михайлович из города выехал… А он бы мог… Он Ватрушкину подрядчику взялся… И вот захожу в трактир один закусить. Вхожу по лестнице, – бац! плывут на меня лебеди!
– Ле-бе-ди?! – переспросил дядя.
– Как живые! А это над лестницей, по стене, целая картина. Очень явственно. А хозяин и говорит: «Это мне один однорукий человек написал». Вот тут меня и толкнуло что в сердце. «А где такой человек?» – спрашиваю. «Здесь, говорит, у меня… Купцу Панкратову план дачи показывает». Посмотрел я на него, – совсем убогий человек, а план у него хорошо выведен. Тут я ему и наказал ко мне зайти. Да что чудно-то! Про него-то мне твой Василий Васильев и говорил насчет работы какой. Разве это не судьба?!
Я уже хотел уйти из сада, как из-за кустов появилась хорошо знакомая фигура.
Это был очень толстый господин с большим животом и на коротких ножках, в широкополой шляпе и чесучовой паре, с толстой сигарой во рту и кожаным портфелем под мышкой. Он подвигался вперевалку, как покачиваются ваньки-встаньки, и пыхтел. Это был наш архитектор, Иван Михайлович…
– Ффу-у… Ффу-у… – начал он еще издали, вытаскивая из кармана длинный платок и вытирая пот с шеи. – Запрел… ффу-у… _ хрипел он, грузно опускаясь на затрещавший под ним стул и распространяя запах крепчайшей сигары. – Только что приехал… ффу-у… Получил, батенька-ма-тенька, вашу телеграмму… ффу-у… Не могу, родной, хоть зарежьте, не могу… Ей-ей! Эн, вы когда схватились! Тут, батенька-матенька, дело ответственное… Ффу-у… И рад душой, а не могу…
Он протер золотые очки и заодно вытер мокрый и красный, собравшийся в жирные складки затылок.
– Ну, что делать, – сказал отец. – Я уж и поручил. Иван Михайлович как-то необыкновенно шустро повернулся на стуле, подергал очки и засопел сигарой.
– А-а… э-э… Кому же? Вихреву? Он вам старье подсунет…
– Нет, – сказал отец, прищуривая глаз. – Коромыслову одному тут…
– Как-с? ффу-у… Дышать нечем… Ко-ро-мы-слову?! Кто ж такой? Не слыхивал…
– Стыдно ему, вот и не говорит… – ответил дядя. – В трактире нашел.
– Как-с? В трактире? Гм…
Он сильно вспотел и в заключение упавшим голосом попросил чаю. Он изнемогал от жары.
– Так, значит, ничего не выйдет? – спросил отец. У меня ёкнуло сердце.
– Сойдет! – махнул рукой Иван Михайлович, отстраняя чертежи. – Ваш подряд не на видных местах… И внимания не обратят. Вот у меня… Я Ватрушкину подрядчику восемь арок создал, да четыре щита экранных, да колоннаду… ну, у того на видных пунктах… Там нужна рука, художественность? Гм… А здесь сойдет. Впрочем, если вы хотите, я могу предложить вам кое-что… из прежнего… Знаете, время не позволяет…
Отец нахмурился. Он не только нахмурился: он хлопнул ладонью по чертежам и так сильно, что подскочили и
зазвенели серебряные ложечки.– Сойдет! – сказал он, – У нас не на видных местах… И ладно-с, не на видных…
Иван Михайлович хлопал глазами, разевал рот и опять закрывал.
– Ну, скверно-с, и прекрасно-с! – раздраженно говорил отец. – А вот мне нравится!..
Они долго сидели в саду, даже ужинали там. Я со двора слышал раскатистый хохот Ивана Михайловича. Когда я пришел перед сном проститься, среди закусок я увидал синие листы. Архитектор сидел в одной жилетке, веселый, румяный, кушал горячий пирожок, вкусно причмокивая, и говорил:
– Ха-ха-ха… Гениально! хо-хо-хо! Всесветный храм! А знаете, это у них всегда такая повадка… что-нибудь сногсшибательное… Икорки? Я возьму, возьму… Что? Посмотреть? Да чего же их смотреть!
Я понял, что отец просил его взять чертежи и посмотреть.
– Ну, заверните… взгляну на досуге… Ваше здоровье! Ложась спать, я вспомнил все пережитое днем: Василия Сергеича и сцену в кабинете, все, что произошло в саду, и толстяка архитектора с его жирным затылком и раскатистым смехом; вспомнил тревогу отца. И хотелось мне, чтобы все вышло удачно, чтобы Василий Сергеич победил, и отец оказался правым. И все, что было в сердце моем, я по-своему вложил в слова вечерней молитвы.
Утром меня разбудил стук топоров и сочное ерзанье рубанков. Я выглянул в окно. Во дворе, на козлах лежали ярко сверкавшие под солнцем доски. Путаясь ногами в пышных стружках, плотники, в красных и белых рубахах, ловко стругали рубанками. И тут же со складным аршином перебегал с места на место, что-то примерял и заносил в книжечку Василий Сергеич. Он был все в том же парусинном пиджачке и серых брюках. Его сильно помятый и порыжевший котелок сдвинулся на затылок. Пот струился по его бледному, болезненному лицу, носившему на себе ярко выраженные следы волнения и озабоченности.
Тут же я увидел и Ваську, который, видимо, был страшно заинтересован происходившим на дворе: он смотрел в рот Василию Сергеичу, следовал за ним по пятам и даже помогал, придерживая конец аршина.
Во дворе меня охватил острый смолистый аромат свежего дерева. Я раскланялся с Василием Сергеичем. Тот, очевидно, страшно занятый, рассеянно кивнул мне и бросил:
– Работа у нас, работа-с…
Он был увлечен. Он работал, забыв, кажется, все на свете. Он забыл и об обеде, и когда плотники ушли закусить и после прилегли вздремнуть тут же, на стружках, он все бродил с аршином, записной книжкой и синими чертежами, осматривал нарезанное и выструганное, мотал головой, сверял с чертежами и метил. И только тогда уже, когда плотники проснулись и опять принялись стругать и пилить, он вспомнил, что еще не ел, вынул из кармана печеное яйцо и ломоть хлеба и принялся закусывать на ходу.
Раза два заходил отец посмотреть, как работа, глядел на груды дощечек и планочек и спрашивал:
– Ну, как дела?
– Один номер кончаю! – весело сообщал Василий Сергеич. – Будьте благонадежны… Почти целый щит готов…
Мы с Васькой смотрели, выпучив глаза. Какой такой номер? Брусочки, дощечки разные, бревнышки… Какой щит? Во мне начинало зарождаться сомнение.
Поздно вечером ушли плотники, а Василий Сергеич все бродил по работам, складывал планочки, иногда останавливался, ударял себя по лбу и задумывался. Он истомился и растрепался страшно: лицо его осунулось еще более и стало изжелта-серым, пиджачок взмок, и тонкие стружки торчали даже из-за воротника.