Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856

— Я предчувствовал, что так будет, — заметил Тростников, — и оттого не советовал идти в болото. Что теперь нам с ними делать? До города они просто окоченеют, а перемениться им, особенно Жеглу, верно, нечем, да если б и было чем, то их не уговоришь.

— Ты не знаешь русского человека, — возразил Грачев, снимая с себя охотничьи доспехи. — Это ему здорово!.. Сказать мне, как будем ехать мимо кабака! — прибавил он, обращаясь к Ефиму, стаскивавшему с него болотные сапоги, которые тонкий человек заменил сухими, обыкновенными.

Сев в тарантас, он погладил Раппо и, заметив, что прибитая собака дрожит, накрыл ее своим каучуковым плащом.

Неизвестно почему, дорога ли стала лучше, лошади ли поотдохнули, только тарантас покатился вперед гораздо быстрее прежнего. Еще верст пять проехали лугом, потом взъехали на гору. Начались снова картины сверху вниз и провожали путешественников верст шесть, пока дорога постепенно не забрала влево, так что ни высокого, ни лугового берега Оки наконец уж не было и в помине. И справа и слева, спереди и сзади тарантаса всё были одни поля, поля и поля, как муравьями усеянные земледельцами с их клячонками и орудиями. Показалось вдали село с высокой церковью, тоже всё утонувшее в полях, и лошади пошли еще бойчее, но как будто только и стало у них прыти молодецки проскакать селом; с последним мелькнувшим домом деревни они, видимо, вдруг отупели, и путешественники скоро увидели, в чем дело: за селом, направо, саженях в десяти красовалось одинокое серое здание с засохшей классической елкой.

Флегонт вяло прикрикнул на лошадей, но лошади нисколько не прибавили рыси, а как будто пошли даже тише, обнаруживая в поступи явную нерешительность.

Жегол крякнул на козлах и выразительно оглянулся на господ; сзади тарантаса послышался меланхолический вздох: до кабака оставалось не более десяти шагов.

— Приворачивай! — сказал Грачов, и всё встрепенулось.

Флегонт энергически свистнул, Жегол выпрямился, за тарантасом послышалось тревожное движение, а лошади вновь получили прежнюю живость, как будто и они тоже хотели водки.

Тарантас остановился у кабака. Ефим соскочил с заднего сиденья и подошел к Грачову. Грачов раскрыл портмоне. Вдруг из кабака выбежал мужик лет сорока, рослый, белолицый, русоволосый; природная живость его, казалось, удесятерилась благодаря доброму приему водки, и здоровое, красивое лицо его пылало огненным румянцем, словно он целый день провел у кузнечного горна. Он пряно бросился к Ефиму с дружеским приветствием: «А, Ефим Олексеич, старый благоприятель!» — и, схватив его руку, быстро напечатлел на ней, к удивлению наших путешественников, два полновесные и звучные поцелуя. Ефим равнодушно и несколько мрачно произнес: «Здравствуй, Григорий!» — и, приняв от барина деньги, пошел в кабак. Григорий бросился к тарантасу и, поглядев на Грачева, обратился к нему с восклицанием: «Батюшка, да вы не сынок ли будете покойному Андрею Степанычу?»

— Так точно, — отвечал Грачов.

— Ну, я вашего батюшку знал, коротко знал… Бывало, едет с собачками, как встретит, тотчас узнает… «А ты, — говорит, — опять пьянехонек, Гришка, только и знаешь пьянствовать. Смотри у меня, как почну, — говорит, — таскать тебя, пьяная ты рожа, так всю твою рыжую бороду выщиплю!» — «А и выщипли, батюшка, выщипли! Твоя воля! Чего не выщипать!»

И мужик подставлял свою бороду в тарантас к Грачеву, как будто желал сказать своими живыми глазами: всё равно, не отец, так сын, всё равно, пощипли, коли охота есть!

— Однако нет, — продолжал он, — не бивал, никогда не бивал; так, пошутит, да и полно… затем что добрую

душу имел и никакого худа я ему не делал. Чего нас бить?.. Мы всё, что требуется, готовы с нашим удовольствием.

При последних словах Григорий тревожно оглянулся и быстро юркнул в кабак.

— Вот чудной мужичонка! Скажи, пожалуйста, чего он руку нашего Ефима целовал? — сказал Тростников, обращаясь к Жеглу.

— Известно чего, видно, таков местный обычай! — сказал тонкий человек и достал свою записную книжку. И уже готов был внести в нее, что в Вязниковском уезде в простонародье существует у мужчин обычай целовать друг другу руку, как Жегол сказал:

— А думает: не поднесет ли? Видит, барский человек, в кабак посылают; своих нет, а выпить хочется, вот и подольщается! Я вот намедни дичь возил в город и зашел косушечку выпить. И тоись и не поверите. Стоит против меня, должно быть, приказный, что ли, одет чисто, только зелененек, сердечный, натурально — с перепою. Пью, а он прямо-таки вот в глаза мне и глядит, и глядит, да так жалостно, но ни слезы показались… «И смотрю я, — говорит, — и неужели, — говорит, — ты так-таки ни капелечки мне и не оставишь?» Что станешь делать? Не допил, оставил маненечко и огурчик, как был кусочек в руке, так и отдал ему. Однаковыпил. «Что, — говорю, — почтенный, видно, моченьки не стало терпеть, в горле пересохло?..» — «Жена, — говорит, — брат, ведьма, такая ведьма, что и не привидано! Оберет денежки до копейки, и ты как хочешь — хоть умирай!»

Явился Ефим с полуштофом и кабачным зеленым стаканом, Григорий сопровождал его. «Наливай», — сказал Грачов. Ямщик, Шегол и в заключение сам Ефим выпили по стакану, крякнули и поблагодарили барина. Григорий тревожно следил процесс наливанья и выпиванья и, увидав, что в третий стакан ушло всё вино и оттуда немедленно поступило целиком в желудок Ефима, вдруг приуныл: осунулся с лица, даже спал с голоса.

— Ну, брат Ефимаша, — сказал он, — обмерял, чисто обмерял жид-целовальник! Намедни я брал полштофа — три стакана с половиной вышло!

— Врешь ты, пьяница! — презрительно возразил Ефим. — Я сам мерял. Он крючок в руки дает: наливай всякий сам.

— Ну так, стало, сплеснул много, добрая ты душа! — сказал Григорий.

— Как сплеснул? Что такое сплеснул? — спросил Грачов, поднося руку к боковому карману, в котором хранилась его записная книжечка.

— Ведь кланяется, батюшка, кланяется! — с прежней живостью отвечал мужик, позабыв или подавив в душе огорчение, что не удалось промочить душу даровым винцом. — Известно, честью просит: сколько сплеснешь, то и его. А как не сплеснуть? Кланяется, мошенник, в пояс кланяется! — повторял Григорий голосом, в котором слышалось убеждение, что коли кланяется, так возможно ли не сплеснуть! — Вот и сплескивают; всякий сплеснет, — иной сам-от с наперсток пьет, а всё хоть капелечку да сплеснет, а ему, известно, капелечка к капелечке: курочка по зернышку клюет, да сыта бывает!

— Ну полно, пьяница! — сказал Ефим, отправляясь в кабак, куда следовало отдать обратно опорожненный штоф, и мазнул мимоходом Григория ладонью по лицу. — Чего растарабарился, пристал к господам!

— Деревенщина так и есть деревенщина! — заметил Флегонт с высоты своих козел.

— Слышишь, Тростников, наш Флегонт тожепускается в сатиру! — заметил тонкий человек.

Это тожебыло сказано так, что Тростникову невольно вспомнилось утреннее замечание касательно расписной дуги и воркунов-бубенчиков. Топкие люди долго помнят обиды, наносимые их самолюбию.

— Трогай, — сказал Грачов.

— Вот тебе, — сказал Тростников, подавая четвертак Григорию, растерявшемуся в излияниях благодарности,

— Напрасно, сударь, изволите давать пьянице, — заметил Ефим, человек, которого трудно было уличить в доброжелательстве <к> кому бы то ни было.

— Эй вы, заснули! — гаркнул Флегонт, и тарантас тронулся…

— Ты как его знаешь? — кинул Флегонт с своих козел словечко Ефиму, проехав с полверсты молча.