Том 9. Учитель музыки

Корнетов, отдавая все должное, поднимал ошибки тех первых литературных лет Достоевского: какая словесная фальшь «Честный вор»…

Корнетов, должно быть, прав: надо говорить своим голосом – теми самыми словами, какими говоришь самому себе, и никогда никого не представлять: «как при чтении не следовать актерским шаблонам, так и в письме не надо актерничать; актерство в рассказе затрет и самые замечательные наблюдения – в «Честном воре» «ползучая вина» едва внятна из-за искусственной манеры рассказывать: Достоевский «играет» отставного солдата – из бывалых людей».

Корнетов старается, пишет – в эмиграции все становятся писателями – а я еще пока только присматриваюсь. Что еще запомнилось? – Украшения речи и сравнения – этот пестрый мундир, в который наряжают героя, так что и лица его не видишь. До сих пор это держится в литературе, а называется «пирожничество» – «пирожники» по преимуществу поэты, пишущие прозой. Сравнение должно выходить само собой: когда сегодня за принудительным «денеже» подали спаржу, я вдруг вспомнил нашу хозяйку в «Швали».

И вспомнив хозяйку «Швали», так напоминающую вареную спаржу, я мысленно начал свой дневной поход от Локмарии до св. Матфея по улицам с названиями городов, окружающих Кэмпер и уводящих к тому крайнему камню – цели нашего путешествия – Пуант-дю-Раз.

Я вспоминал рассказы Корнетова о Бретонских святых – всю археологию, с которой связан был дневной осмотр старинного города.

«Что я вынес из этого осмотра для сегодняшнего дня? – Вот мое чувство: судить о настоящем, рассматривая вчерашний день, все равно, что говорить о вчерашнем вкусном обеде. Нашлось ли хоть что-нибудь в сегодняшнем дне от прошлого? –»

В карусель – в эту музыку «Enfer de Plogoff» стали врываться новые звуки: визг – до свиного.

«Ну, что ж, были святые – какие чудесные легенды! а вот «фуар», карусели и этот человеческий визг – безостановочный и бесконечный. Пока какая-нибудь безымянная планета, пересекая земную орбиту, не упадет на Землю: упадет в океан, и поднявшаяся волна смоет все живое, а ударит в Эйфелеву башню, весь земной шар сгорит за какой-нибудь час, и вся мудрость человеческая, рукописи и книги, и первое и единственное из чувств человеческих любовь – дом человека – обратятся в пепел. Но пока что жизнь на земле продолжается – природа произрастает. И это все?»

И вдруг я вспомнил: на мессе в Катедрале я заметил мальчика – с каким чувством и усердием наклонив голову, он замирал, впору только взрослому, и ноги его тоненькие без чулок вытягивались и не вздрагивали.

«На чем была сосредоточена его мысль? Какой грех? Или дома в семье тяжко? Ему не больше десяти. Но он уже проснулся, как Неточка Достоевского: «в половине девятого вдруг пробудилась, как от сна, а до того никакой памяти». Или это будущий Корантэн? Во всяком случае не безразличный и ни подо что не строющийся, а ведь самое ужасное, это строющийся под «добрых»! – и не в гуще визгов природы, один. Или будущий Лаеннек?»

И вспомнив этого Корантэна-Лаеннека, такого молчаливого наперекор «фуарным» визгам, я увидел нашего соседа по «дежене», как он ест палюрдов и омара.

«Добродушный веселый человек – наш Monsieur Dorat – ничего злого, а ведь есть в человеке неистребимая злоба, не стираемая никаким «крещением» – никакой религией и никакими «духовными словами» – и приятный, но и вся его жизнь в этих палюрдах и омаре, он может думать и ждать их, как визжащие на карусели ждали музыки – «Enfer de Plogoff». И так было всегда и в археологии и в сегодняшнем дне, и это совершенно нормально и ничуть не бесстыдно, и Корантэны и Лаеннеки вышли из этих визгов и палюрдов. Так, стало быть, что же?»

Но я жаловался, я возмущался и не мог заснуть.

Только в полночь музыка прекратилась, но долго еще шумели на улице – долго не могли успокоиться, расходясь по домам и стойлам. А когда человеческое кончилось, в плотине водопадом зашумела вода.

3. Пуант-Дю-Раз

«Не хвались, идя на рать…» – стих вдохновенного Асконченского, этого патриота Севастопольских времен, прозвучал во мне непроизвольно, когда ранним утром заработали «кабине» нашего американского «Парка», возвещая, что наступает минута, и через какой-нибудь час мы очутимся на «крайнем камне» с одиноким островом, отрезанным от всего живого, а населенного Корнетовыми – людьми упорными, несмотря ни на что, – Иль-де-Сен.

То, над чем каждый из нас смеялся в Париже, встречая переполненные отокары – «дураков везут!», ожидало вас перед подъездом нашего пробуждающегося «Парка». И, обернувшись в «дураков», мы заняли места рядом с такими же «дураками». И заранее можно было сказать, на чем их глаза будут останавливаться.

Весь отокар восхищался картинами природы.

Археология скучна, если не знать истории. А картины природы утомительно однообразны. И гоняться за «видами» – пропащее время. Хорошо, когда они сами собой встречаются, – этим и хороши всякие поездки: посмотреть в окно, а, насмотревшись, отойти. Поля – везде поля, лес – везде лес, и море – море. И без передышки восхищаться – не понимаю.

И до чего опять напомнило Россию, именно Россию, а не индустриализирующегося СССР, – вот молотьба цепами, вот старики, сидят на пыльной площади, или неожиданный цвет городов – как в России в каком-нибудь заштатном, а котором никто и не вспомнит, – розовые дома в Пон-Круа, и старинные церкви – «шапели», сверстницы Благовещенскому собору в Сольвычегодске, эти живые музеи – в церквах совершается служба, и ладанный дух и свечи оживляют занумерованное – этот драгоценный фонд для археолога и ничего не говорящие надписи для туриста, восхищающегося видами природы.

О Бретонских святых сохранились одни легенды и сказки. И под этими легендами хранится образ непреклонного «живого», а не только живущего человека и память воли; веет нашим Архангельским, Вологодским и Олонецким севером – дремучее есть и в этой чудесной полосе Океана, не такого сурового, как исконный русский – Ледовитый.

Деревянная скульптура, чугунные гробницы и иконы сохраняют лицо святых: св. Тюжан – мудрый, спокойный взгляд все победившего в себе человека и рядом взбешенный пес, которого он держит на цепи или просто без всякой цепи; а когда я увидел гробницу – лежащего св. Ронана, его слушались птицы, и никогда не обижали звери, – «а который не мог сдержать своей природы, понуро отходил, поджав хвост», – какой кроткий взгляд! я не мог оторваться, я все хотел вспомнить.

И дальше всю дорогу я думал о нем, – это была встреча со знакомым, с которым связано было когда-то в жизни столько хорошего, но которого я позабыл, и вдруг опять увидел.

Я не смеялся над соседями, умилявшимися видами природы. У каждого свое, или каждый по-своему плох. И у каждого есть что-то, когда он думает так, как я, о встрече – долго хранилось в сердце и позабыл и вдруг вспомнил! – или когда, не думая, глядят не отрываясь на тихо переливающийся разноцветный Океан в Дуарненезе.

Мне вспомнилось, как однажды в церкви какая-то монашка прикладывалась к образам, она тыкалась всю службу: в житейском дома эта монашка, должно быть, очень канительная со своей чересчур уж простой и даже назойливой верой в «скоропослушницу» и в какого-нибудь Лесковского «венчального батюшку», и лучше не иметь с ней дела, изведет, но, тычась, она была так умилительна и так трогательна, как и не она; какой-то не из клира, а по усердию, читал за дьячка канон – и даже по голосу, не глядя, было ясно, что человек он так себе, как это часто, чаще, чем думаешь, бывает, не скажет «нет», а смолчит, если это неудобно, т. е. невыгодно, и поддакнет, когда требуется, но с каким умилением он выговаривал слова, и стал совсем не похож на себя. И я тогда подумал: это умиление тычащейся монашки и умиление усердного чтеца и то чувство, с каким я за всенощной заслушиваюсь, когда поется знаменитый догматик, это то общее, что красит не мои, а «наши» минуты в нашей серой «безвдохновения» жизни. И это же всеобщее умиление меня и помирило с соседями.