Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
Но в новом тексте, тексте-продолжении, не будет великосветской литературной лжи, пропитанной ханжеством, нестиранным бельем, вонючими подмышками, гнилыми зубами и вечным запахом изо рта, что так свойствено 19 век. А дивная атмосфера должна быть сохранена. Но это уже будет атмосфера Москвы конца 20 столетия. Через полтора века после Лермонтова. И это будет действительное продолжение. Литература не умирает. Литература продолжается жизнью, которая однажды найдет себе дорогу на волю.
В этом продолжении должна быть любовница, страстная еврейка, печальной и бесконечной красоты, редкой притягательности в груди и между ног, волоокими карими глазами и бледным лицом, на котором печать вневременья. Харизма страсти. Моя прекрасная Дама. Этот образ меня сопровождает всю мою жизнь: Саломея, Эсфирь, великая
Твоя бабушка была столь же очаровательна и непосредственна, что и тайная героиня „Штосса“. Покой и естественность в глазах, отсутствие страха, готовность к страданию и мученичеству, восторгам и величию – все едино. Готовность к жизни и к смерти. Еврейка всегда готова стать Марией, еврейка всегда ждет своего Христа. Нет ничего таинственнее еврейской женщины, нет ничего печальнее еврейской женщины, нет ничего притягательнее еврейской женщины, нет ничего естественнее еврейской женщины, никто не может сравниться в страсти с еврейской женщиной. Особенность еврейской женщины в совершенно изумительной способности соединять в себе Восток и Запад, восточный мистицизм и европейскую мировоззренческую культуру, восточную чувственность и западный разум; восточную потаенную и европейскую откровенную страсть. Совершеннейшее из земных созданий – еврейская („европейскую“ отличают две лишние буквы) женщина. Праженщина, женщина женщин.
Я даже написал кусок монолога.
„Ты боишься меня потерять?! Это – я тебя боюсь потерять! Это я не знаю, что я стану делать без тебя. Я физический человек, человек совершенно земной и страстный до изнеможения. Я страдаю уже от одной лишь мысли не видеть тебя и не слышать движения твоей кожи, стремления твоих ног и зада, не видеть твоей промежности. И это я жду смерти от одиночества без тебя“.
Продолжение – о скрытой боли в отношениях между героями, о неожиданной пропасти чувств. А стиль примерно следующего порядка.
„Ноябрь скорбел мглой черного неба, подворотни манили невысказанностью желаний, машины ерзали по улицам, покоя не было“.
Но это все не главное, это все фон. Главное, ответ на вопрос, что же решил Лугин? Например, он решил смириться. И совсем проиграться. Хотя это и глупо, он уже проигрался. Или он предложил старику поменяться, и самому стать банкометом. Либо, как самый невнятный и смешной вариант, он решил смухлевать. Я вспомнил, может быть и еще один вариант. Видение смутное и вместе ясное за спиной Лугина – это его душа, которая, зная его конец, просила не играть, не закладывать душу, не продавать. А Лугин решился заложить душу, чтобы выиграть. И выиграл.
Хотя мне все больше кажется, что конца у этого рассказа не может быть, все варианты – ерунда. Конца нет, поскольку любой конец неинтересен и не имеет продолжения, вечности за собой не скрывает, такой способностью обладают только тексты, не имеющие концовки.
Юрий Лотман своим ходульным языком и не ахти гладкими мыслями объясняет страсть в 19 веке к азартным карточным играм, – коей был штосс, – то есть к играм, рассчитанным только на случай, на слепую удачу, не на расчет, – дикой формализацией общественной жизни, торжеством „государственного императива“. А карты как бы приоткрывали завесу случая, тайны, вносили неизведанное в изведанный и запрограммированный распорядок жизни.
„Государственный императив“ с одной и „личный произвол“ с другой стороны – вечная коллизия гражданина в начале 19 и в конце 20 столетий. Какая часть превалирует сейчас? В той же мере изменится жизнь человека. Вечный процесс перетаскивания куска жизни с ее возможностями, условностями, проблемами, целями и подлостями из одной части в другую. Поэтому, ну, какой тут может найтись конец. Лермонтов выбрал дрянной сюжет, с которым не знал, что делать, потому так и бросил его на полдороге, чтобы уж совсем не ударить лицом в грязь. Так сказать, шутка гения, мол, потомки пускай помучаются, чего это он там хотел сказать. Да ничего Лермонтов не хотел сказать этим концом! Ровным счетом ничего. Не над чем там мучиться.
Об упомянутой всуе твоей бабушке. Вот что я записал в дневнике почти год назад после увиденных у тебя ее фотографий: „Чистокровная еврейка, несветская женщина, лицо неутонченное, но редкостно породистое, необычайной глубины томные глаза, невероятный дар женственности и всепоглощаемости. 1912 год, Сан-Ремо. Ушедший в небытие мир. Небытие? Нет. Ее правнучка жива и столь же женственна, столь же неистощимы ее глаза, и столь же взрослая в сущности юном возрасте. И она стала частью моей жизни, столь же неотъемлемой, как и все остальное, без чего я уже не представляю своей жизни.“
Эротизм – как естественное продолжение естественной жизни. Говорить и думать не о том, что положено, но о том, что хочется.
Пройдет много дней, прежде чем мы увидим друг друга, и обнимем. Не печалуйся. Время погибает первым».
У-у-у-дивительные признания мамы. – «Кажется впервые за много-много лет, сколько я знаю Германию, я разглядела в немце человека».
«Да, мама. Поздно же ты это поняла. Надеюсь, ты не разочарована в своей жизни, не желаешь переписать основные свои поступки, не желаешь разрушить конструкцию своей жизни. Несмотря на такой прорыв в понимании Германии, ее мотивов, ее пристрастий и ее человечности. А мне этого не удалось, и не удастся, несмотря на все наши многочисленные родственные, дружеские и профессиональные контакты в Германии, оставшиеся после смерти бабушки и дедушки по маме, и до, и после того, как моя дочь станет через пятьдесят лет президентом России, сделав мне такой подарок незадолго перед будущей в настоящем смертью».
«21 июня 1996 г. Мне очень плохо сейчас. Уже поздно, и я не могу услышать тебя, чего мне хотелось бы, наверное, сильнее всего. Пройдет много дней, пока ты получишь это письмо, но я начала писать, и мне уже становится легче.
Я очень тоскую по тебе. Словно какой-то комок застрял в груди, и я не знаю, что делать с ним. Мне очень редко удается побыть одной: все время дела, обсуждение каких-то проблем, и постоянно немецкая речь, отовсюду. Это, наверное, звучит смешно: я же приехала в Германию. К тому же я должна признать, что очень много понимаю, могу как-то общаться, и Матильда, которая сдает нам сейчас свою квартиру, была поражена, узнав, сколько я учила немецкий. Видишь, я говорю с тобой и становлюсь рассудительнее.
Но кончается день, и я не знаю, куда себя деть, где мне сесть, что надеть на себя, что съесть или выпить. Я чувствую дикую усталость и одновременно раздражение, будто бы мой организм, моя душа или тело, не знает, не принимает чего-то. И я не могу понять, в чем искать спасение. Пытаться с головой окунуться в этот мир? Но это невозможно, в определенный момент я просто перестаю его воспринимать. Жить воспоминаниями прошлого нельзя, я заболеваю, в буквальном смысле, заболеваю от этого. Нужно стать психически более гибкой и в то же время сильной. Знаешь, я поняла сейчас, именно в эту минуту, что я уже изменилась во многом. Я стала лучше понимать себя и, наверное, поэтому и других также. Я стала больше видеть, тоньше чувствовать то, что происходит вокруг. И то, что я сейчас пишу об этом, тоже необычно для меня. Я всегда переживала все в себе, мне было безумно трудно, почти невозможно раскрыть душу даже перед очень близким людям. Теперь это не так, теперь у меня есть ты. И в этом спасение. И это не в прошлом, это в настоящем и в будущем. Потому что я чувствую тебя, чувствую, что ты рядом. И я теперь не только вспоминаю наши прошлые встречи, но вижу будущие. Сейчас очень тяжело, но я благодарна судьбе за то, с какими удивительными людьми мне пришлось встретиться здесь, в Кельне, какие места увидеть. Я расскажу тебе обо всем этом, обещаю. Но сейчас я слишком устала.
Я люблю тебя. Люблю».
«А было ли это в моей жизни? Была ли такая любовь? Такая боль и страсть? Такая жажда и такая сила притяжения и желания? Кажется, нет. Все было, а этого не было. Но почему? Может быть, от ума. Я была слишком умна. Умнее мамы, – канарейки моей любимой! И значительно, потому несчастнее. Хотя внешне у меня все было даже разнообразнее – у меня долго была полноценная семья, настолько долго, что я успела вырастить дочь в семье. А ведь мама всю жизнь прожила одна, и уже никогда не вышла замуж, воспитывала меня сама. Но ее глаза всегда светились от любви. А мои? Мои от зависти?»