Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Я улыбаюсь и ты улыбаешься мне в ответ, улыбаешься одними глазами. И боль немного утихает, эта ноющая боль в сердце, от которой никуда не скрыться, которая доводит до исступления. Нет, нет, хватит. Слезы почему-то застилают глаза и становится трудно писать.

Родной мой! Вспомнила – как ты обнял мои ноги, когда мы ехали в такси из индийского ресторанчика.

Я тебя люблю».

«Да, они совершенные распутники – отец и мать мои. А как красиво они любили друг друга?! Как описывали?! Меня никто так не обнимал в машине! Или я не помню? Не может быть. Банальности, сплошь банальности приходят на ум».

«23 июня 1996 г. Хочется, не правда ли, хочется говорить и писать о любви.

Представь себе, я задираю твое длинное платье, стягиваю резко (или не очень) трусики, нащупываю волосики, пальцем нахожу вожделенное отверстие и проталкиваю палец (или два) дальше, ты ждешь, ты начала ждать, когда я еще только посмотрел тебе между ног, почувствовав палец, ты уже перестаешь что-либо чувствовать, появляется новое чувство – ожидание, когда же, когда он войдет в меня своим продолжением, большим, горячим, твердым и нежным, легким и приятным.

Я стянул, даже не стянул, а как бы стряхнул, с тебя трусики. Для начала я тебя поверну к себе спиной, может быть к чему-нибудь прижму, или положу куда-нибудь грудью, и войду в твое нежное отверстие, там уже ждут, там уже почти все раскрыто и влажно. Поводим там, убедившись, что тело твое слегка удовлетворилось, можно перейти дальше, там еще не готово, ты вздрагиваешь, ты немного даже сопротивляешься, но чуть-чуть, и ты, О-о-о! – согласна., Да-да-да! Еще, еще, конечно, ну, конечно, любимый, милый, родной, да-да-да, еще-еще-еще. И тебе захотелось потрогать меня губами, подержать губами, подвигать им во рту, и по направлению к горлу и назад. Боже, что же это такое. А!

Ты уже не можешь сдержать крик, он рвет губы, прорывается вздохом, звук идет не из глотки, звук течет из промежности, которая наполняется горячей и текучей истомой, ты взлетаешь над всем своим существом, только тело твое еще держит тебя на земле, ты уже цепляешься за облака. А-а-а! Кричишь, но вновь только вздох, на крик уже нет сил, впрочем нет, ты уже не успеваешь кричать, один крик накладывается на другой, хочется превратиться в одну сплошную оболочку этого длинного и вездесущего „его“, а рука уже помогает, своими пальцами нащупываешь свой интимный бугорок, теребишь и трешь его, хочешь еще и еще, готова в этот момент сдохнуть, но получить еще и еще.

Ну, словом, об этом при встрече. Пока…

Предыдущий текст, как ты понимаешь, был написан до произошедшего со мной. Но – и это наша с тобой жизнь. И то, что произошло со мной вчера, и произойдет через пару дней – и это наша жизнь, наши отношения, все это должно существовать.

Сработал донос на меня. Начался еще один раунд выяснения отношений с государством. Но кто же на этот раз стоит за всем этим дерьмом?

Это уже пятая или шестая в моей жизни встреча с репрессивным аппаратом и его ублюдками. Господи! Как же много в нашей стране карательных структур, а придурки типа Л. или К. еще их увеличивают. Я не понимаю, почему меня оговаривают, на протяжении уже многих лет мне на пути встречаются люди, которые меня оговаривают, закладывают, лжесвидетельствуют. Господи, ну за что?! Я устал от несправедливости. Такое чувство, будто дыхание перекрывают. Нечем дышать. Самое последнее средство и самое действенное против меня – это карательный аппарат государства, его никак и никто не может обойти или преодолеть.

Система, построенная для болванов, для посредственностей, выталкивает или уничтожает все более или менее выдающееся. И я так и не научился защищаться. Не научился. Господи! Дай же мне силы.

(О! пошла драма.)

Я всегда боялся тюрьмы. На эту хрень почему-то не достает чувства юмора. И тюрьма приходит ко мне, стоит уже много лет за моим порогом. Надо перестать бояться. Испытание тюрьмой, значит, испытание тюрьмой. Не боюсь. Вот моя задача. Больше не хочу бояться, не боюсь больше. Все, устал бояться. Не хочу бояться. Тюрьма – тюрьма. Смерть – смерть. Наговоры – наговоры. Довольно над собой измываться, довольно, хватит. Я свободен изнутри и нечего бояться негодяев и безличной карательной государственной машины.

И может быть еще одно. Когда ты переживаешь высокую любовь, тебя все серое, глупое, злобное, мелкое или завистливое пытается уничтожить, – уничтожить твою работу, твою свободу, а твои намерения исказить, и разрушить твои планы, – и все обращается против тебя, лишь бы ты был как все, как все.

Я тебя люблю.

Я с тобой. Не оставляй меня.

И я думаю, что как-то очень резко говорил об этих полуметровых сосисках. Напыщенно о напыщенном? Я их представил и подумал, что в виде шутки мне бы они понравились. И, право же, говоря резко о том, чего никогда еще не видел, я вовсе не хотел все это очернять, я только хотел, чего бы это ни стоило, тебя взбодрить, придать тебе силы и новое дыхание, новую веру поселить в тебя.

Секс по телефону – это какой-то новый вид виртуальной реальности, не освоив который, невозможно понять вкус настоящей любви. В некотором смысле это, видимо, продолжение душевного общения. Всегдашняя болезнь ума, все разъять на составляющие, чтобы посмотреть, а нет ли там еще чего завалящего. Да, там нет главного, телесной близости, которая дает бесконечность жизни, в прямом и переносном смысле этого слова.

Завтра у меня день, после которого может измениться моя жизнь, я знаю, в любом случае, уже послезавтра утром, или даже завтра вечером, мне нужно будет вырабатывать новые более сильные решения, резче и точнее смотреть на жизнь; и завтра придется еще от каких-то иллюзий избавиться. Да. И это будет вне зависимости от внешнего хода событий.

Я попробую отпустить вожжи. Ситуация стрессовая, вроде пожара на выходе из квартиры, и остается только один путь, по водосточной трубе вниз, с какого-то – не второго – этажа. Дать себе волю, довериться себе окончательно и бесповоротно. Я хочу, я сделаю это.

Завтра я тебе что-то скажу и напишу. И это будет завтра. А сегодня вот такое ощущение. Я не пошел на исповедь. Исповедываться в чем?! Это какая-то беда, только раз в жизни, в Дивеевской обители, я исповедовался с радостью, я встретил человека, который соответствовал мне, он был равен мне, он меня понимал, он понимал мои горести и заботы. Ни разу до того я не встречал священника на исповеди в Москве либо еще где-то, с которым мне не было бы скучно. Наверное, я неправильно сделал. Но вот не пошел. Пойду просто в храм, помолюсь.

Жизнь продолжается.

Ты мне сказала, что „моя рука пахнет также, как и твоя, тогда в кинотеатре“. Я понял, это – и есть запах жизни. Твое желание так пахнет, – пахнет жизнью. И, когда мы вместе, соединяются две жизни в одну и бесконечную. И мое желание пахнет жизнью. Есть неплохой поэт Алексей Парщиков, ему принадлежит строчка – „твой член – и саженец и почка“.

Вот так. Пока».

«А как пахнет мое желание/промежность? Никогда над этим не задумывалась. Почему не задумывалась? Странно, они все время были на грани падения в пошлость. Но им как-то все время удается удержаться. Наверное, за счет искренней любви. Наверное».

Мама опять перестала делать приписочки. Почему? Устала, наверное. Она к концу жизни устала. Это заметно было по всему. Даже по ее решению. Только очень уставший человек так тщательно и последовательно готовится к смерти.

«23 июня 1996 г. После нашего разговора, после нашего общения по телефону, села писать тебе письмо. Сейчас ночь, я все не могу прийти в себя. Это какое-то странное, абсолютно новое ощущение. А вернее очень разные ощущения: меня словно окатили ледяной водой, я в какой-то растерянности; это и неловкость, и восторг, будто бы случилось невозможное, и расстояний не существует, это и обида, словно меня обманули в чем-то, и горечь до слез от того, что мы так одиноки, так близки и в то же время далеки друг от друга.