Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Я люблю тебя!»

«Я не знала своей матери. Неизъяснимый и прекрасный лик ее души запечатлелся теперь во мне навсегда. Как же многолик человек, даже если это самый близкий человек, даже если это – мать?!»

«11 июля 1996 г. Мне попался на глаза сборник эротических и порнографических западных фотографий середины 19 и начала 20 веков. На снимке, вынесенном на обложку, барышня, задницей к зрителю, лежит, голова приподнята на руке, смотрит назад через задницу на зрителя. Естественная и вечная поза. Изменились только обводы тела, а позы, выражения, симфония секса, все осталось прежним, потому что природа греха вечна в рамках человека. Так же вечно стремление запечатлеть время, увидеть, убедиться в том, что это было, и будет стало быть. Как только появилась фотография, так сразу же и запечатлевать принялись самые интимные подробности отношений мужчины и женщины. Любопытно, в 19 веке увлеченно фотографировали женщин-лесбиянок, но нет в этой книге ни одного снимка про голубых.

Еще я прочел удивительную историю. Спасибо Алешковскому. Человек по имени барон Унгерн в годы гражданской войны завоевывает Монголию, устанавливает там свое владычество, правит около года, затем идет в Россию воевать с красными, надеясь на мощнейшую поддержку других белых вождей, а главное, энтузиазм местных жителей, их потенциальную ненависть к красным. Прибалтийский немец, профессиональный военный, дослужившийся до не очень великого чина в царской армии, ставший генералом во время Гражданской войны на Дальнем Востоке. Абсолютный романтик, и как всякий романтик, попадающий в кризисную ситуацию войны, либо мгновенно умирает, либо становится диктатором, террористом, и не считаясь ни с чем, начинает ковать свою идею. Он захватил на год Монголию, был там владыкой. Воюя за святую идею восстановления самодержавия в России, Унгерн стал беспощадным убийцей и палачом по отношению к своим же, а на захваченных территориях бесчинствовал, убивая по настроению и без него. Убивая людей, верил, что берет на себя их грехи, помогает им приблизиться к богу, убивая их до времени. Верил, что убивая, он спасает всех, грешных и праведных. Затем после боев с красными, когда стало ясно, что его никто не поддержал, что жители местные, не присоединяются массово к его идее воссоздания самодержавной страны, он стал отступать. Его войско ему изменило, он бежал, затем его пленяют монголы, которых затем захватывают красные, а вместе с ними и барона. В те годы в красной России, особенно на Дальнем Востоке, барон Унгерн был величиной нарицательной, страшной и роковой. Затем красные устроили показательный процесс, затем, разумеется, казнили. Кстати, общественным обвинителем на процессе был тот самый Ярославский, на дочери которого потом женился тот самый Роман Кармен (кинорежиссер, благодаря которому я познакомился с письмом Сахарова; потому что я работал в домашнем архиве Кармена во время работы над документальным фильмом о Кармене).

История удивительна не только тем, что потенциал белого движения был огромен, и можно было бы, наверное, даже организовать отдельное русское государство где-нибудь в Монголии, на окраине Китая, или даже на нынешнем российском Дальнем Востоке. Идея книжки „Остров Крым“ у Василия Аксенова вполне и очень даже вполне реалистична. Такой „остров Крым“ мог быть всюду, все для этого было у белых. Не было только лидера, не было единства. Кстати, есть прекрасные исторические примеры Тайваня, или Гонконга, когда „белые китайцы“ основали свой нормальный Китай, хотя и маленький.

История удивительна еще и взглядами этого русского немецкого барона, который хотел воссоздать самодержавие в России через воссоздание самодержавия во всех азиатских странах, восстановления из небытия, из прошлого азиатской энергии набега и захвата, создать условия, которые позволили бы вернуть Европу к естественности, от которой еще не отказались в Азии. Идея биологического, естественного хода бытия, бытия, основывающегося на сильном человеке, а не слабом, как это произошло в западной цивилизации. И Азия еще придет к нам в гости без приглашения, точнее, уже пришла: Чечня, мусульманизация значительной части нынешнего населения Германии, Великобритании, США.

Но почему исторически значимые фигуры всегда омерзительны, почему всегда нужно завоевывать, чтобы оставить в истории след. Вероятно потому, что люди признают исключительно силу, но не просьбу. Кстати, в свое время очень убедительно это продемонстрировал еще Никколо Макиавелли: „Вообще надо усвоить, что людей следует или ласкать, или истреблять, так как они мстят за легкие обиды, а за тяжелые мстить не могут; поэтому оскорбление, которое наносится человеку, должно быть таково, чтобы уже не бояться мести… Вообще, кто становится властителем города, привыкшего жить свободно, и не уничтожает его, должен ждать, что его самого уничтожат…“

Прекрасно, скажу я. И добавлю, ничего не изменилось за столетия. Это и ясный, и единственный совет для современных завоевателей, которые ввязываются в войну, которая не является внешне войной, потому что является столкновением не государственных, а наднациональных или только личностных интересов. Исключительно сила, но не просьба – вот нам совет во взаимоотношениях и любых акциях в обществе. Ожесточения не стало меньше.

Кстати, может быть еще один взгляд. Великие завоеватели – это великие убийцы, это проводники божьей воли, они отправляют людей на небеса, они вершат судьбы людей, ускоряют или замедляют прохождение земной жизни. Поэтому люди так не терпят завоевателей, люди не выдерживают напряжения божьей воли на земле. Но ведь это – счастье для человека быть кем-то убитым, тот, кто убил, тот взял на себя все грехи убиенного. Но поскольку наша современная цивилизация – это рай для слабых, то слабые не терпят рядом сильных, слабые наваливаются скопом и уничтожают завоевателей, уничтожают детей божьих, тех, кто дышал волей бога. И поэтому есть стандарт завоевателя – это монстр в облике человека.

К вечеру. Навалилась усталость. У меня практически никогда не бывает физического ощущения усталости, у меня бывает ощущение психологической усталости, например, от разочарования. Не о том я. За неделю до встречи с тобой я превратился в ожидание, напряженная струна ожидания, я – уже не жилец. Я ничего не вижу, не внемлю, не различаю, не понимаю. Я – жду встречи, я мечтаю, и истекаю и фантазирую. Я озабочен, а где же я тебя возьму после встречи, то есть сразу же после встречи, где, в туалете, в кустах, в каком-нибудь грязном французском дворе, в машине, в поезде. Огромный вопрос, где? Встает передо мной во всей красе и неумолимости. Я не думаю сейчас о проблемах с деньгами, о важности моего выбора по поводу работы, о частном бизнесе, который затевается не столь активно, как бы этого хотелось, я думаю только о том, как и где я тебя возьму по дороге. Конечно, в голове крутится еще с десяток или больше масштабных, разумных и сильных вопросов, которые надо разрешить, или продолжать думать или честно отрабатывать. Но все перебивает ZERO – где и как я тебя возьму сразу же после встречи. И еще я думаю, кого встречу, жену, любовницу, друга, соратника, любимую женщину. А чудовищная сила внутреннего зрения наполняет меня печалью и скорбью, а, что потом?

Я уже понимаю, что моя юдоль – это раздвоение, параллельное существование, достижения в параллельных областях и секторах жизни. Я, видимо, всегда себя обманывал, когда убеждал себя в едино-и мономыслии. Это оттого, что я хочу многое поспеть, и многое из достигнутого и сделанного я не хочу отвергать, но приходит в голову новая идея, которая подхлестывает движение в совершенно ином направлении, никогда не пересекающимся с прежним. Но и отказаться от достигнутого не могу, не хочу, потому что и там мое сердце. Остается параллельное развитие, по Лобачевскому, где-то в пространстве, необъятном для глаза, параллельные прямые пересекаются. В моем случае – пространство пересечения – это сердце. Я– человек, который хочет дать все, что у него есть, чтобы взять все, что должно и по праву.

Я очень много и очень часто не договаривал, и лишь от страха непонимания. Конечно, нельзя и не нужно говорить все и всегда. Но страх непонимания – плохой советчик. Поэтому я решил высказать мысли, которые крутятся в голове, я пытаюсь решить нашу общую коллизию, в которой уже больше, чем двое. Представляешь, если нас всех объединить, как было бы здорово и сильно. Я ищу пути объединения и соединения. Кстати, деньги и преодоление страха непонимания – важнейшие стимулы развития и поиска решения. Неужели Господь не поможет нам решить, найти решение, которое будет счастьем для нас нынешних и будущих нас?!

Вчера подумал, что письма – это шаги по лестнице души. Письма – это лестница откровений.

Ты уверена, что хочешь этих откровений?! Подумай, пожалуйста. Меня совершенно вывел из равновесия твой новый араб. Вдумайся в то, что ты говоришь – „я им нравлюсь“, „это он увидел меня“. То есть ты изначально понимаешь, что он тебя выбрал исключительно за твои внешние достоинства, задницу и т. д., а не за профессиональные качества. И тебе это льстит. Ты это знаешь и этим гордишься. Меня пугает твое вечное кокетство по отношению к мужчинам, а в частности, к восточным, которые суть воплощенное желание и, чаще, ничего больше. Никогда мужчина не обратится к женщине, – или крайне редко, – если не почувствует какого-то встречного движения, даже просто какого-то никак не проявленного движения. Мне не симпатичен допускаемый, – хоть бы и теоретически, – разврат. Меня раздражает то, как ты внутренне относишься к мужчинам. Прекрасно, меня радует, что ты нравишься, но меня обескураживает твое отношение к этому вниманию. Внимание ведь даже не вторично, поскольку, если ты нравишься себе, то это и есть главное, поскольку тогда ты нравишься всем остальным, и не имеет значения, кому, мужчинам или женщинам. Я был в не себя, когда ты, вспоминая про лодку и последующие ощущения, вспоминаешь в этом же ряду взгляды кавказца из-за моей спины. Это даже не бред, придавать этому такое значение. Разве ты в такой степени себе не доверяешь, не уверена в своих силах, что тебе так важно для самоощущения видеть и чувствовать внимание чужих людей, их внешнее возбуждение. Не хочу больше об этом говорить. Если тебе это так важно, да и ладно. Но по крайней мере делай это так, чтобы все это не отражалось на наших отношениях. Но я очень не хочу, чтобы я разбудил только суку, я надеюсь, что я разбудил женщину. И еще. Я тебе хочу доверять. О доверии я вспомнил и тогда в московском доме художника, увидев тебя на сцене, высвеченной красными фонарями! Я очухиваюсь от призрачного сна и вспоминаю твое совершенно отсутствующее лицо, ничего невидящие вокруг себя, почему-то блестящие, глаза и полную погруженность в практически поверхностный, но очевидно симпатичный тебе контакт. Это удивительно, я столкнулся с тобой нос к носу, ты меня не увидела, ты стучала своими высокими каблуками о пол, переходя от картины к картине, слушала невнимательно что-то, затем ушла с ним, я еще долго видел сквозь прозрачную кофточку на спине полоску чего-то белого. У тебя удивительная способность становиться тенью человека (особенно мужчины) даже при самом коротком контакте, ты удивительно чувствуешь все самые слабые и сильные места, и мягко и незаметно обволакиваешь человека, становишься его продолжением. Каково начало, такое получается и продолжение. Наверное, это и есть проявление женщины во взаимоотношениях с мужчиной. Иначе, сцена для любовных отношений всегда бы оставалась плоской, не взрывной, а перед рампой – ходульный, изнемогающий от вожделения к тебе самец. И чувствующая все это, но не зажженная его огнем, но готовая выйти на сцену полупроститутка.

Радость моя».

«Отец справился со своей нуждой и страстью. Вожделение и обида, конечно, овладели им. Это видно по тону письма. Я слышу его обиду и вижу яростный блеск его глаз. И, может быть даже судорожные кулаки. И барабаний перехлест костяшек пальцев о стол – параллельно стучащим каблучкам. Никогда эти звуки не встретятся, никогда эти линии не пересекутся, отталкиваясь друг от друга. И это почти расставание. Ах, мама, мама».

«11 июля 1996 г. Сегодня ровно три месяца со дня нашей разлуки. Я три месяца не видела тебя! Боже мой, как же я жила все это время?! Не знаю. Нет мне жизни без тебя, мне не интересно жить; я хожу, как лунатик, по лабиринту, составленному из мною самой или кем-то придуманных целей, из сиюминутных проблем. А что дальше? Я сегодня в какой-то растерянности бродила по дождливому, зябко-склизкому городу, зашла в музей Людвига, переходила из зала в зал, ничего не понимая. Картины, люди, лица – все сливалось в одно пестрое, бессмысленное и чуждое мне полотно. Оно проплывало мимо, не задевая меня, не соприкасаясь с миром моих чувств, не находя никакого отклика в душе. Мы были совершенно безразличны друг другу.