Тони и Сьюзен

Вместо этого она заговаривает о скором приезде Эдварда. По пути она описывает Эдвардову книгу, но не знает, слушает Арнольд или нет. Она говорит в ветер, задувающий в окна машины, он ничего не отвечает. Она рассказывает о своих планах пригласить Эдварда на ужин. Завтра вечером. Так как Арнольд не слышит и этого, она повторяет. Ох, извини, говорит он. Придется без меня, у меня завтра вечером работа.

Этой ночью у Сьюзен Морроу секс. Со своим Арнольдом, на свой с ним лад, с их двадцатипятилетним стажем. Она этого не ожидала — он устал, она издергалась, и душа у нее не на месте. Чувство обиды, жалости к себе, она стольким пожертвовала. Его пренебрежительное отношение к тому, что приключается с ней, — например, к книге Эдварда, столь же для нее важной, сколь важны для Арнольда его нью-йоркские приключения. Его полнейшее безразличие. Так что она не ожидает этого и уже почти соскальзывает в люк и засыпает, когда он интимно и по-хозяйски кладет на нее медвежью лапу и насильно возвращает ее.

Возвращает в старый мир ночных тел, где царят ее соски, горло, бедра и живот, а также его потные бока, волосатые ноги, подмышки и борода. Тут же их соединенные языки, и, в какой-то момент — его уязвимая толстая сарделька, проникнувшая в темные чувствительные места под ее лобковой костью. Она забывает все обиды, с облегчением заскулив и тем утвердив свой курс на то, чтобы быть верной и честной, в Чикаго ли, в Вашингтоне ли, и все остальное исчезает, включая Эдварда и Мэрилин Линвуд. Или не исчезает. Она думает о них, пока Арнольд над ней ходит ходуном, гадает, как бы они друг другу понравились. Потом он (кто? Арнольд, разумеется) кладет ей голову на плечу и стонет: прости меня, ох, прости меня. Ну-ну, говорит она, по-матерински, треплет его по затылку, не смея подумать, за что он хочет прощения.

На следующий день она ждет Эдварда. В его открытке говорилось, что он остановится в «Мариотте», но их встреча спланирована не была. Она ждет, что он позвонит, и тогда она пригласит его на ужин. Возбужденная и нервная, Сьюзен ждет все утро и часть дня. Между тем дневной свет отнимает у ночи с Арнольдом ее сияние. Как обычно и бывает. Ее раздражает, что он ни во что не ставит Эдварда. Уже двадцать пять лет считается аксиомой, что Эдвард никто. Она хочет, чтобы Арнольд прочел его книгу. Хочет так, словно сама ее написала. Мысль идет дальше: увлечь Арнольда книгой, заставить и его пройти с Тони через лес, пусть тоже переживет ужасную утрату и невыносимое открытие, попав во власть воображения Эдварда на три дня или сколько там понадобится.

Но Арнольд бы сказал: этот твой Тони Гастингс в этой Эдвардовой книге, Тони Гастингс твой — тряпка. Так Арнольд выражается, так бы он его определил. Он скажет: я понимаю, каково ему пришлось, но что же с этим человеком такое, что он не может ни защитить свою семью, ни совладать с Рэем, даже когда у него в руке пистолет? Только такого героя твой Эдвард и мог выдумать.

Это ее злит, хотя она сама все это сочиняет и вкладывает в уста Арнольду. Она не верит в его мотивы, ею же выдуманные, говорит: вот ты никогда не отдал бы меня Рэевым бандитам, правда, Арнольд? С тобою ничего такого не могло бы случиться, потому что ты бы этого не допустил. В этом ты меня хочешь убедить, мой герой? Она видит, что глумление над Тони как над мужчиной призвано заверить и упрочить его собственную мужественность, хотя остававшиеся у нее с ночи впечатления о его мужественности увяли, потерялись в воспоминаниях о том, как она гладит его по голове и приговаривает: ну-ну.

Ее мысли полны злой горечи. Она пытается сделать на это поправку, пытается честно. Честно: ее тоже смутила бесхребетность Тони, иначе она не смогла бы придумать Арнольдовы аргументы. Не делай этого, Тони, дурак, приговаривала она. Но ей и в голову не пришло бы высказать это Эдварду, потому что она знала, какой получит ответ: он должен так делать. Если она это понимает, то и Арнольд может понять. Арнольд должен понять дилемму Тони с пистолетом. Иметь пистолет и не быть в состоянии пустить его в ход: для Сьюзен это и есть подлинная жизнь, не то что в кино, где человек с пистолетом, даже если он просто показывает его, наделяется неземным могуществом. Сьюзен в той ситуации в домике точно так же не смогла бы применить пистолет, как Тони. Стоит похвалить Эдварда за это, но она колеблется: нет ли тут чего-то, о чем она не догадывается. Не высвечивает ли Тони-Тряпка в этом ракурсе ее саму?

Ну, Арнольд бы с этим не согласился. Не без покровительственности, конечно, стал бы уверять ее: Тони и ты, Сьюзен? Ни малейшего сходства. Я знаю свою Сьюзен. Если бы Рэй с дружками напал на твоих детей, ты бы дралась так, как вежливому Тони и не снилось. Ты бы кинулась, схватила бы его за горло, кусалась, лягалась, выцарапала бы ему глаза. В отличие от Тони ты никогда в жизни не позволила бы бандитам причинить вред кому-нибудь из своих, и ты это прекрасно знаешь.

Верно, Сьюзен знает. Она знает свою Сьюзен.

2

И она ждет. Ей хочется поскорее усадить Эдварда за свой стол, угостить его ужином, с детьми, без Арнольда. Поговорить о его книге. И заодно — не принося извинений — сказать пару примирительных слов, как, мол, далеко позади осталась для нее былая распря. Как свободны теперь ее мысли, как, наконец, дружелюбны, как рада она была бы восстановить с ним отношения как с самым давним ее другом, с которым можно поговорить о том, про что ее мужу знать нельзя. Не пойми превратно. Это она не измену замышляет. Это не компенсация за Линвуд, чему ее муж втайне был бы только рад. Это просто возможность поговорить, когда можно сказать все, что думаешь, ничего не скрывая.

Все это — от прочтения Эдвардовой книги, не столько, впрочем, от самой книги, сколько от возвращения ее автора. Признаться Эдварду в том, в чем она не может признаться Арнольду. Новому Эдварду, повзрослевшему и набравшемуся мудрости, чтобы написать эту книгу. Этот Эдвард поймет, почему то, что Арнольд считает ее главной добродетелью, для нее самой не такая уж добродетель. Он знает, что это значит — не пустить в ход пистолет.

Вечереет, и она думает: вероятно, он не позвонит. Неприятно удивленная, она звонит в гостиницу. Уже больше половины четвертого, если она хочет, чтобы он пришел ужинать, им нужно связаться поскорее. Она просит администратора передать — пусть позвонит Сьюзен. Спрашивает, когда тот въехал. Вчера днем, мэм, отвечает администратор. Вчера? Он здесь со вчерашнего дня?

Она думает, не поехать ли в город (дети могут и без нее поесть пиццы), в «Мариотт», перехватить его, когда он вернется. Уж слишком сумасбродно. Лучше приготовить в соответствии с планом ужин, чтобы на Эдвардову долю тоже хватило, когда он позвонит. Она винит себя, глупость какая. Потом, во время готовки, когда других дел, кроме как ждать у плиты, у нее не остается, она получает двадцать минут на то, чтобы посидеть за кухонным столом и подумать. Пора сменить курс, дать обратный ход, переключиться с «впустить вину» на «выпустить злость». Пошипеть вместе с плитой. Почему это ты виновата, Сьюзен? Ему ничего не мешает позвонить. Не позвонить — неуважение. Бери выше — оскорбление: три вечера кряду она по его просьбе добросовестно читала его роман, с таким трудом придумывала, что сказать, а он не удосужился позвонить.

Эта мысль — кузнечный горн, она переплавляет все, включая сам роман. Жгучий вопрос: зачем ты его прислал, если не хочешь обсудить? О том, что он мог прислать его со зла, она не подумала.

Она ужинает с детьми, пытается участвовать в их болтовне, как будто голова у нее свободна. Когда они доедают, уже очевидно: не по ее оплошности они не встретились с Эдвардом. Намеренно поставив ее в унизительное положение, он предстал перед нею в совершенно ином свете.

Из забытого ей вспоминается, как близко к сердцу он принял то, что она не оценила по достоинству его писания. Это как ослепление, сказал он, твое отношение меня ослепляет. Видно, он все еще зол. Не готов простить ее двадцать пять лет спустя за обиду, равноценную ослеплению, и роман — его месть.

Роман как месть — это бред, но мысль не уходит. В каком смысле это месть, в чем состоит наказание? Разберись. Аллегория? Она отрицает обвинения. Она не ослепила его, не ранила, не разрушила его жизнь, не нанесла ему никакого ущерба — чему порукой сам состоявшийся роман. Стоя у раковины с посудой, она тоже имеет право негодовать, кусает от негодования губы, оно требует выхода и разрушений, заставляет ее прилагать величайшие усилия, чтобы держать себя в руках.

Ее гнев зависит от того, как она его сформулирует, исходя из определения, которое даст Эдвардову оскорблению. К примеру: его роман как ненависть. Его любезность как западня. Ее право на чтение подвергнуто цензуре. От нее уходит то, на что она злится, — оказывается, это не то, что она думала. Оно сводится к следующему: принуждение, чистой воды принуждение. Принудительное сохранение беспристрастности при унижение неправотой. Принудительный не-учет любви и ненависти, чтобы бесстрастно читать три вечера. Принудительный вход в его воображение, принудительное пребывание в ипостаси Тони — чтобы получить от ворот поворот, когда надобности в ней больше нет. Принудительный неучет принуждения, за которым следом — неуважение.