Тонкая красная линия

Он устроился поудобнее на покрытом жидкой грязью дне своего окопчика. Может, это и к лучшему? Этот второй взвод сейчас в роте — как затычка ко всем дыркам. Вон и завтра, когда пойдут в наступление, он в голове пойдет. Что ему, своих забот мало, что ли? Единственное, что ему хотелось — избавиться от этого болтуна Дженкса.

Спал он очень мало. Сперва было задремал, но накатившийся кошмар так сдавил душу, что он едва не заорал во все горло, лишь каким-то чудом успев сдержать рвавшийся уже крик.

Не только Файф не спая в эту ночь. По всей цепи ротных стрелковых ячеек сидевшие в них люди мучились бессонницей, тошнота подкатывала к горлу, кое-кто пытался потихоньку разговаривать с соседом или курить. Для большинства такое состояние было уже привычным, особенно в ночь накануне атаки. Калн снова и снова пересказывал соседям о своем разговоре с новичком лейтенантом. Слушателей у него хватало, все с удовольствием повторяли его слова насчет того, что он, мол, не получает надбавки за свои настроения. Большинство считало такой подход совершенно правильным, одобряло позицию Кална и было намерено впредь всегда придерживаться ее. Очень пришлось им по душе, как Калн ответил лейтенанту Пейну, что он не зубчик в шестеренке. Конечно, прямо так он ему этого не сказал, только про себя подумал, но все равно всем это здорово понравилось, и им очень хотелось верить, что именно так оно и есть. Каждый примеривал это к себе, думал, как он мог бы ответить в подобной ситуации, и все были глубоко убеждены, что они не зубчики и не винтики в огромной машине войны, хоть кто-то и считает по-другому. Единственным человеком, способным действительно разобраться во всем этом, был сержант Джон Белл, да только ему сейчас было не до этого, своих забот хватало.

В ту ночь у него снова разыгрался сильнейший приступ малярии, и он знал, что если уснет, то уж наверняка не избежит кошмара. Кошмары у него были не такие простые и однообразные, как у Файфа, каждый раз это было что-то совершенно новое, необычное, и когда потом он просыпался, то всегда надеялся, что такое больше не повторится. Приступ начался незадолго до того, как стемнело. С часок его ценного лихорадило, болела голова, ломило в суставах, но потом озноб, жар и лихорадка начали трясти со страшной силой, все новые пароксизмы следовали один за другим в какой-то четкой очередности, и, чтобы хоть немного отвлечься, он принялся думать о своей жене и ее любовнике, размышлять и прикидывать, что же это может быть за тип. В том, что он существует, у него не было ни малейшего сомнения. Особенно с того дня, когда он участвовал в захвате японского блиндажа и эта мысль неожиданно пришла ему в голову. Не развеяли ее и письма жены, в которых, хотя и было полно всякой теплоты и участия, все равно чего-то не хватало, что могло бы переубедить его. Да и что с того, что они были по-прежнему теплыми? А между строк? Вот ведь где собака зарыта — между строк… Так все же кто он, этот ее любовник? Гражданский? Вряд ли она спутается с кем-нибудь из соседских парней, которых они оба знали всю жизнь. Скорее всего, какой-нибудь военный. Рядом с их Дейтоном находятся две огромные авиационные базы — Райт и Паттерсон. Наверное, офицер. Или солдат? Там ведь прорва всяких пижонов в авиационной форме. И все голодные, как шакалы. Нашелся, наверное, этакий сентиментальный типчик, подобравший к ней ключики… Посочувствовать, пожалеть… За этими мыслями он не заметил, как уснул, и вот тут-то все и началось. Он вдруг оказался в каком-то длинном коридоре, отделанном ослепительно белым кафелем, пустом и гулком, с высокими, как небо, сводами, и под этими сводами катилось, гремело и рвало барабанные перепонки что-то огромное, пронзительное, душераздирающее. Один гигантский вопль: «Джо-о-он!» Как он сразу не понял, что это ведь родильный дом, он бежит по коридору, сам весь в белом — халат, шапочка, маска на лице. Все здесь ему знакомо и привычно, он уже не раз бегал по этому дому, но сейчас все как-то по-другому — ведь на коляске везут его жену, его Марти, это она так кричит, зовет его: «Джо-он! Джо-он!» А рядом с ней стоит врач, он страшно устал, и все ему уже надоело, но все же он улыбается… Потом вдруг поворачивается к Беллу, поднимает вверх и протягивает к нему руки и тонких резиновых перчатках до локтей и улыбаясь говорит: «Сейчас мы ее усыпим… Так надо… Так будет лучше…» Белл знает, что все это сон, что он наполовину уже проснулся, и в то же время в голове его лихорадочно скачут мысли: «Я сейчас грохнусь в обморок! Как сдержаться? Что делать?!» На него уже смотрят не только пристальные глаза врача, из-под белой маски прищурившись глядит, анестезиолог, уставились акушерка, сестры… Белл знает, в чем дело — у его жены родился черный ребенок. Негритенок, черный как уголь. Но почему? О господи, почему? В чем дело? Его трясет от всепоглощающего ужаса, какого-то дикого, панического страха, он не понимает, не может постичь всего, что происходит… Откуда у его жены, такой белой-белой, вдруг черное дитя? Откуда? Нет, нет, все уже проходит, это страшный сон и ничего более, сейчас я проснусь, все будет кончено. Он действительно пытается проснуться, старается изо всех сил и не может. Холодные спазмы давят горло, леденеет душа и тело. А врач и сестры улыбаясь смотрят ему в глаза, ждут, что он скажет, как прикажет поступить. Марти лежит без сознания, она ничего еще не знает, ничего не чувствует. Может быть, она ждала этого? Доктор принимается что-то делать, сестра же, по-прежнему улыбаясь, уставилась на него. И анестезиолог, подонок, тоже улыбается из-за своих трубочек и бутылочек. А может быть, они еще не заметили, что ребенок-то черный? Или им это безразлично? Так, может, и ему тоже сделать вид, что ничего особенного не случилось? Но он же потрясен, подавлен, не знает, как быть. И в этот момент, взглянув на ребенка, он видит, что дитя вовсе не черное. Нет! Оно не черное, а желтое! Это же японец! Малюсенький японский солдат с полевой фуражкой императорской армии на голове. А на фуражке крохотная железная звездочка…

Он проснулся от дикого вопля, вырвавшегося из собственной груди, не смог сдержаться, в отличие от Файфа, уже привыкшего к ночным кошмарам.

— Я ничего не вижу! Не вижу! — орал в панике караульный, сидевший в соседней ячейке и разбуженный этим воплем. — Не вижу ничего!

— Не сметь стрелять! — гаркнул где-то рядом сержант Бек. — Не стрелять!

— Это я заорал, — бормотал извиняющимся тоном Белл, пытаясь успокоить товарищей. Его всего трясло от обильно выступившего на лице и теле ледяного пота, а внутри все горело в лихорадке. С трудом подняв руку, он провел ладонью по лицу, глубоко вздохнул: — Очень… уж… страшное… приснилось…

— А мне-то какое дело, — не мог успокоиться караульный. — Надо ж так завопить…

Пробормотав еще какие-то извинения, Белл снова осторожно опустился на скользкое от грязи дно ячейки, попытался хоть немного собраться с мыслями, прийти в себя. Нестерпимо ныло все тело, казалось, будто болит каждая косточка в отдельности, в голове так пылало, будто она была котлом, в котором кипит кровь. Перед глазами все время скакали светящиеся фигурки, точки, черточки. Руки стали как ватные, даже кулак стиснуть было невозможно, не говоря уже о том, чтобы идти в бой и драться с кем-то. Медленно собираясь с мыслями, Белл пытался понять, что же все-таки ему приснилось. Ну, эту дикую чушь с японцем еще как-то можно было объяснить — японцы у них все время из ума не выходят, тут все более или менее ясно. Но с чего это вдруг черный ребенок? Ни у него, ни у Марти никогда не было расовых предрассудков, они не разделяли мнений тех, кто проповедовал сегрегацию, и никогда не поддерживали требований такого рода.

Лихорадочно перебирая скачущие в уме мысли, Белл вдруг вспомнил одну вещь, которую как-то рассказала ему Марти. Еще до того, как они поженились. Они шли тогда через спортивную площадку в университетском городке в Колумбусе, после того как провели вместе время в квартире, которой им разрешила воспользоваться одна знакомая супружеская пара. Стояла ранняя осень, листья уже кое-где пожелтели и начинали опадать. Они шли, взявшись за руки, и неожиданно Марти повернулась к нему лицом и, кокетливо улыбаясь и даже слегка покраснев от смущения, сказала: «Ты знаешь, мне почему-то хотелось бы иметь черного ребенка… Ну, когда-нибудь, потом».

Эта как бы вскользь брошенная фраза потрясла Белла. Интуитивно он, конечно, понял, что хотела сказать и даже почему именно сейчас Марти сказала это. Однако воплотить свои чувства в слова он никак не мог. Впрочем, как и она. Видимо, она хотела сказать, что готова бросить вызов всяким социальным и прочим условностям, предрассудкам и тому подобное. Всему тому, что они так ненавидели. В какой-то мере ее слова даже были знаком признательности ему, знаком доверия и уважения — ведь то, что она сказала, сделало его вроде бы поверенным в одной из ее самых сокровенных фантазий. Поэтому-то ему тогда так понравилась эта ее откровенность, хотя в какой-то мере она и раздосадовала его. Он стиснул ей пальцы, наверное, сделал даже больно и бросил: «Но ведь я же люблю тебя! О чем может быть разговор?!»

Они поженились в том же году. А может быть, в следующем? Да, пожалуй, действительно в следующем…

Он с трудом ворочался в своем грязном и сыром окопчике, все еще не совсем переборов приступ лихорадки. Неужели тот странный разговор так засел у него в сознании, что теперь снова дает о себе знать? И почему именно теперь, а не раньше? Невидящими, полуприщуренными глазами он уставился в небольшой бруствер на краю ячейки, который казался лишь каким-то сгустком на фоне непроглядной ночной тьмы. Он пытался растормошить, разбудить свое сознание, чтобы снова не впасть в забытье и не заорать на всю роту. Но то, что он видел сейчас в своих галлюцинациях, все стояло и стояло у него перед глазами, как будто наяву, и ему даже чудилось, что все это вовсе и не приснилось, а на самом деле случилось где-то минут десять-пятнадцать назад… Приступ малярии постепенно отступал…

Еще легче Беллу стало после того, как из соседней ячейки ему передали все подробности разговора между Калном и лейтенантом Пейном. Это сообщение не только помогло ему перебороть последствия сна и избавиться от нового кошмара, но и направило мысли в новое русло. Тоже мне философия — все эти выкрутасы Кална на тему о том, что он, видите ли, не желает ничего чувствовать или ощущать, пока в армии нет никакой надбавки за ощущения! Хотя, в общем-то, что тут такого особенного? Пожалуй, с этим можно согласиться. Что же касается второй его мысли — насчет винтиков и зубчиков на шестеренках военной машины, то тут Белл просто ничего не разобрал, хотя несколько раз переспрашивал и все время повторял: «Ага!.. Ага! Разумеется, они не зубчики». Не зубчики? Не колесики? А что же они такое? И какая странная необходимость верить во все это. И вся эта дурацкая патетика! Осознание этого неожиданно заставило его снова подумать насчет теории о надбавке за ощущения. Теперь он уже совсем иначе взглянул на нее. Стало быть, не о чем и заботиться, коли нет надбавки за заботу. Да что же это получается? Куда они идут — такие, как он, и он сам? Он взглянул на часы — стрелки показывали три часа пять минут. Значит, еще два часа до начала.

Артиллерийская подготовка началась точно с рассветом. На этот раз она продолжалась около двух часов. По высоте «Морской огурец» и прилегающим джунглям били 105-миллиметровые пушки, а 155-миллиметровые гаубицы долбили «Большую вареную креветку», почти невидимую в еще не совсем рассеявшейся темноте. Высоко над их головами один за другим с тихим шелестом проносились снаряды, а потом далеко в ночи грохотали мощные разрывы. Огромная туча вспугнутых стрельбой, отчаянно кричащих птиц, будто белое облако, поднялась над «Морским огурцом», при каждом новом разрыве она резко взмывала вверх. Первый батальон уже изготовился к атаке, солдаты стояли в рост на гребне высоты и молча наблюдали за артподготовкой. Когда наконец прозвучал приказ, они не спеша двинулись вниз по склону, тем же путем, по которому накануне шел взвод, проводивший разведку боем. По просьбе Бэнда его рота шла головной в батальоне, а в ней первым шел второй взвод.

В лесу все еще стояла кромешная темень. Чуть-чуть светлеть стало лишь тогда, когда они достигли района, но которому велся артобстрел. Идти было неимоверно трудно, и, хотя они двигались по пути, пройденному накануне первым взводом, прорубленная им просека не помогала, тем более что сейчас они опасались идти в колонну по одному. Солдаты с трудом продирались сквозь густой подлесок и лианы, сплошь опутавшие деревья по обе стороны тропы, люди то и дело спотыкались о какие-то корневища и упавшие гнилые стволы деревьев, с шумом падали, запутавшись в ветках, царапали руки, разбивали в кровь лица. Кое-кто пытался рубить лианы тесаком, но особого успеха не добился. Уже первые сто метров такого пути настолько вымотали всех, что начальство оказалось вынужденным отдать приказ остановиться.