Топор правосудия

– Ну ладно, – согласился Пащенко. – А еще кто? С кем случайностей не бывает? Случается, что и старуха венчается…

– Двадцать восемь – это старуха? А больше у Перца за последнее время я баб не видел.

Струге поморщился и повернулся к Пащенко. «Маловато для широкомасштабных поисков», – прочитал в его взгляде Вадим. «С паршивой овцы хоть шерсти клок, – ответил он Антону. – Курочка – по зернышку».

– Директора рынка посадили же в прошлом году, – сказал прокурор. – Прямо из квартиры на улице Ленина взяли и – на тюрьму.

– Не знаю, кого там взяли, только Анютка до сих пор там работает. Правда, у нее проблемы большие.

– Правда? Наверное, из-за Перца. Нет?

– Не, Перченков тут ни при делах. Она лаве назанимала по кругу – что-то около двухсот штук «зеленых», чтобы за кредит в банке рассчитаться, – да пролетела. Ее братва сейчас по всему городу ищет. Кто первый найдет, тот и вернет свои деньги. Ну и, конечно, пощипают ее чуть-чуть. Поэтому она с Тихвинской съехала и хату на Гоголя купила.

– Ну-ка, давай, старичок, адресок вспомним. Тебе ведь домой уже пора? Нет?

– Конечно! Дом пять, квартира восемь.

– Давай-ка, Антон, следующего анкетируемого…

– Я кормящая мать!! Мне к пяти нужно быть дома! Хотите, чтобы младенец с голодухи загнулся?! Или у меня стоматит начался?! Или от ваших унижений молоко пропало?!

Если это слушать, но не видеть автора проклятий, сложится впечатление, что подонки-гестаповцы мучают радистку Кэт. Если же видеть изображение, но не слышать текста, то перед взором предстанет пациентка психиатрической лечебницы. Очень трудно представить законченную проститутку-наркоманку в роли матери. И уж совсем проблематично уверовать в то, что это создание, которое еще утром на глазах Струге мочилось прямо под себя на вонючий матрас, является матерью кормящей. Если что-то и можно было выдавить из этого бесполого существа, то только не молоко.

– Сядь, сядь, кормилица, – поморщился Вадим. – И не надо нервничать, а то действительно что-нибудь пропадет. Посмотри, Антон, она уже все руки себе расцарапала. Как ты дитя держать будешь? Ты сама еще соска, прости господи… Один вопрос. Получаю на него ответ – ходатайствую перед операми, чтобы тебя оформили в ИВС первой.

– Меня, мать кормящую?!! Суки, мусора хреновы!

– Не пронимает, – признался Струге. – Нас с приятелем это не пронимает.

– Вам хоть в глаза ссы, все равно бесполезно! – визжала в ломке наркоманка. – Вот, гады, уже на оскорбления не реагируют!!

Пащенко подошел к ней, брезгливо взял за ухо и силой усадил на стул.

– Перец сказал, что ты у Анютки Повелковой деньги украла. Нет? На рынке дело было…

– Что?! – Несмотря на тиски, сжимающие ухо, она рванула голову, рискуя сломать хрящ. – Эта сука третий месяц от братвы кроется, как Леся Украинка от Деникина, а я у нее деньги украла?! Я у этой гонщицы за чужими членами деньги украла?!! У этой воровки?!

– Понятно… – Вадим достал платок и вытер пальцы. – Они с Анютой никак не могут угнаться за увядшим достоинством Перченкова. Лидер постоянно меняется. Однако «олень» нас не обманул. Слушай, Антон, Перец на самом деле тот мужчина, на которого стоит посмотреть? Ну, если дистрофию большого пальца в расчет не брать?

Дойдя до двери, он крикнул в коридор:

– Марков, друг, пусть твои орлы эту мать-героиню первой оформят!

Струге развел руками:

– Как и обещал. Он всегда держит слово.

– Это кого же я сейчас сдала, а? – Пытаясь вырваться из рук молоденького сержанта, наркоманка в недоумении вращала желтыми белками. – На что вы, суки поганые, меня раскрутили?

– В «хате» осенит, – отрезал сержант и выволок «кормящую мать» из кабинета.

– Антон, тебе пока чудовищно везет. Шерше ля фам, брат. Я сейчас позвоню в прокуратуру – мне водитель под отдел машину подгонит. А ты сообщи жене, что задержишься.

Иногда в своей трогательной заботе о чужой семье Пащенко был просто нелеп.

Глава 6

«Волга» Пащенко прижалась к стене дома на улице Гоголя ровно в половине девятого вечера. Во дворе прогуливались две мамы с одинаковыми колясками и неторопливо переговаривались между собой. На лавочке у первого подъезда расположилась стайка подростков.

– Даже не представляю, как можно попасть к ней в квартиру, – сознался Пащенко. – Если она прячется от всех бандитов города Тернова за неотданные в срок деньги, то вряд ли откроет дверь. Тут хоть милицией представляйся, хоть прокуратурой. Ты не заметил, свет-то хоть в квартире у нее горит?

– Свет горит, – вздохнул Антон. – Знаешь, Пащенко, я как вспомню, кто я такой, и подумаю, чем я тут занимаюсь… Как-то все неправильно. Несправедливо. Зачем все так?

Прокурор взглянул на судью. Что-то тоскливое было во взгляде Струге.

– Чем ты тут занимаешься? – переспросил Пащенко. – Себя спасаешь. Свою честь, достоинство, свой кусок хлеба. Если уж его больше некому спасать, Струге, то тебе придется это делать самому. Если хочешь, мы можем повернуть обратно. Завтра с утра иди к Николаеву и признавайся в том, что потерял уголовное дело. Так как?

– У тебя пассатижи в машине есть?

– Что?..

– Пассатижи. Щипцы такие металлические. Есть или нет?

– А фиг его знает, блин, что есть в этой машине, Струге. Я же не шофер.

– Я знаю. Ты – водитель. Иди, ищи плоскогубцы. – Судья прямо в машине принялся раздеваться – стянул дубленку, пиджак, развязал галстук и заправил воротник рубашки под джемпер. – Ну, нож-то есть?!

Анна Валентиновна Повелкова в последние месяцы чувствовала себя курицей перед массовым забоем на птицефабрике. Удачно взятый в банке кредит на поверку оказался неудачным вложением в собственное предприятие. Налет налоговой полиции, совершенный как нельзя некстати, вычистил фонды только что образовавшейся фирмы. Вместо ожидавшихся процентов прибыли возникли огромные долги перед государством, и несвоевременная их отдача грозила крупными неприятностями. Уголовное преследование для директора оптового продовольственного рынка могло означать все что угодно, но только не процветание. И Анюта пошла ва-банк. Заняв огромные суммы у «крыши» – охраняющей ее братвы, – она жила спокойно еще две недели. Именно на такой срок она брала на себя обязательство вернуть хозяевам средства, заработанные братвой кровью и потом. Не получилось. Рынок как-то подсел в последнее время. То ли первые дни после праздника вывернули карманы граждан, то ли все та же братва, решившая загнать Анюту в тупик, перекрыла для нее все каналы заработка.

Анюта ушла в подполье. Служебные рыночные дела она решала на явочных квартирах, в самой городской торговой точке не появлялась – одним словом, исчезла из поля зрения искавшей ее терновской братвы. Была еще одна проблема. Красавец Витя Перченков, еще недавно казавшийся милейшим человеком, мачо во всех отношениях, на самом деле оказался законченным подонком. Пользуясь вынужденной подпольной жизнью Анюты, он появлялся на рынке и от ее имени решал вопросы, связанные с наличным расчетом. В дополнение к этому с ним приключилась какая-то беда, не позволяющая более проводить с ним утешительные для больной души вечера. В постели Витя оказался не настолько полезным, чтобы на него можно было тратить деньги и в дальнейшем.

Окончательный разрыв с ним произошел сегодня в обед. Он появился, постучав в дверь привычным, известным только им двоим способом. Витя был до крайности возбужден и немного помят. Когда Анюта предложила разорвать ненужную более связь, Перченков повел себя очень странно. Он не умолял ее образумиться, не выяснял отношения, а лишь просил укрыть его в квартире на несколько дней. Анюта уже хотела вышвырнуть его вон, но он втащил в квартиру огромный баул, вынул из него две очаровательные норковые шубы и предложил их в обмен на кров. Устоять Анюта не смогла. Дождавшись положительного решения вопроса, Витя вынул из баула большой пакет – как поняла Анюта, одну из шуб – и сунул под мышку. Вручил сумку, пообещал вернуться к вечеру и исчез. А около половины десятого вечера произошел возмутительный инцидент: в квартире погас свет.