Торг с мертвецами, часть 2

— Всё в порядке, братья и сёстры, — успокоил он. — Лорд Демос, пожалуй, сейчас единственный человек в столице, чьё слово чего-то стоит.

«Враги меня ценят! Как приятно, с ума сойти».

— Никого не тронут, клянусь именем Гилленая, если и вы не станете...

— Как ты смеешь поминать его имя всуе, грешник? — взвизгнула одна из фанатичек. — Господь и так уже покарал тебя за грехи, но ты не остановился! Не смей осквернять его имя своим поганым ртом!

Демос вопросительно уставился на Альбумуса — тот широко улыбнулся и пожал плечами — дескать, был не при делах. Канцлер покосился на фанатичку.

— При других обстоятельствах такие заявления вам бы с рук не сошли, но у нас сейчас ситуация не из простых, — сказал он. — Поэтому я забуду то, что сейчас услышал. Ибо мы здесь затем, чтобы договориться.

Брат Альбумус жестом велел женщине отойти подальше и сам приблизился к канцлеру. Демос отметил, что он всё так же ходил босиком и носил самую грубую рясу.

— Вряд ли это получится, лорд Демос. Ибо вряд ли вы согласитесь на мои требования.

— Сначала изложите, а там посмотрим.

Еретик снисходительно улыбнулся и почесал старый шрам на правой стороне лба.

— Божья власть во всём Миссолене, — громко заявил он под одобрительное ворчание толпы. — Исключительная — на время чумы, а затем — совместно с малолетним императором. Слуги божьи проследят за его воспитанием и станут преданными советниками. Младенец Креспий — божий подарок для всей империи, он отмечен особым благословением Хранителя, ибо появился рассвет тогда, когда страна уже была в отчаянии. И он должен быть ближе к богу.

«Ага, и узнали мы о нём ровно за мгновение до того, как меня короновали. Истинное чудо! Божественное вмешательство, не иначе».

— Но младенец Креспий оказался не в тех руках, — продолжил Альбумус, кружа вокруг Демоса. — Мать с истерзанной душой, предводитель проделкой церкви и...

— Горелый интриган? — подсказал Деватон.

Монах фыркнул.

— Из всего регентского совета вы кажетесь мне самым вменяемым, ваша светлость. Хотя бы потому, что стоите сейчас передо мной и всё ещё пытаетесь спасти то, чему, по-вашему, я угрожаю. — Он остановился и изучающе уставился на обожжённую половину лица Демоса. — Но вы не понимаете, что я вам не враг.

— Другом вы мне тоже не кажетесь.

— Людям сложно принять нечего новое и чуждое. Вам ли этого не знать? И всё же это не означает, что я не прав.

Демос пожал плечами:

— Не нам судить.

— Соглашайтесь на мои условия — и останетесь в регентском совете, — уговаривал Альбумус. — Взгляд насквозь светского человека может быть полезен, да и политик вы достойный. Быть может, даже успеете спасти что-нибудь из предметов роскоши, которые мы так порицаем.

«Сколько лести и угроз одновременно».

Демос развернулся монаху так, чтобы оба стояли боком к толпе.

— Не думал, что когда-нибудь это скажу, но... — он повысил голос, — я предпочту, чтобы судьбу Миссолена, регентского совета и всего государства решали не покалеченный интриган и амбициозный еретик, а сила куда более великая.

Альбумус оживился.

— Интригует. Что вы предлагаете?

— Божий суд, — криво улыбнулся канцлер. — Если его величество Креспий — подарок Хранителя, как вы утверждаете, то его судьбу и судьбу всего его окружения властен определять лишь Хранитель.

— Божий суд! — выкрикнули из толпы.

— Да, — подхватили следом. — Пусть бог решит, кто прав!

— Пусть совершит чудо тот, чьё дело правее!

Демос в упор уставился на Альбумуса:

— Ваше слово?

— Хорошая идея, — ответил мятежник. — Что может быть лучше публичного разрешения нашего спора?

«Твоя лживая башка, отделённая от тела. Но рано».

Толпа зароптала ещё сильнее. Демос с опаской покосился на ворота дворца.

— Отличный план, ваша светлость. Если вы и двор достойны императора, как утверждаете, вам ничто не грозит.

— Как и вам, — отозвался Демос.

— Верно.

Демос набрал побольше воздуха в лёгкие и шагнул к толпе:

— Да будет божий суд!

Альбумус сладострастно улыбнулся.

— Прекрасно. Выбирайте испытание.

— Пусть люди, которых вы привели сюда, выберут испытание.

— Неплохо. — Монах обернулся к последователям. — Итак, какое испытание вы для нас выберете?

Вперёд шагнул чумазый мальчонка с тонкими руками и побитым оспинами лицом.

— Пройдите через стену огня, как некогда прошёл Гилленай, чтобы спасти сестру, — пискнул юнец. — Кого защитит Хранитель и кто доберётся не опалённым, тот и будет посланником божьей воли.

Толпа взвыла.

— Испытание огнём!

— Гилленаев суд!

Демос отступил на шаг.

«Вот и настал момент, когда я начал по-настоящему жалеть, что задумал всё это».

Альбумус широко улыбнулся и протянул Демосу руку для пожатия:

— Значит, стена огня. Здесь, на этой площади в ближайшее новолуние. На всякий случай советую исповедаться перед испытанием.

2.3 Эллисдор

— Господа, прошу, оставьте нас.

Тюрьма для Ламонта Эккехарда походила на что угодно, но не на темницу. Расположенная в господском доме, с небольшим, но симпатичным витражным окошком, гобеленами на стенах, большим камином и даже с кроватью под балдахином, она больше походила на гостевые покои. В иные времена Альдор не смел и мечтать о подобных удобствах и в глубине души тихо ненавидел Эккехарда, за то, что тот даже тюрьму получил роскошную.

Правда, сейчас самопровозглашённому королю-мятежнику светила не менее роскошная и громкая казнь.

— Всё будет в порядке, — добавил Альдор и жестом поторопил охранявших покои гвардейцев. — Ступайте.

Когда стража удалилась, Альдор придвинул табурет и сел у изголовья кровати Эккехарда. Наёмники «Сотни» слегка перестарались и едва не раскроили мятежнику череп, поэтому лекари заставляли узника соблюдать постельный режим. Зато пожар, во время которого и похитили Эккехарда, поговаривали, уничтожил треть лагеря. Неплохо.

— Как вы себя чувствуете, ваша светлость? — давясь вынужденной любезностью, спросил Альдор. Постоянно приходилось напоминать себе о приличиях. Он прокручивал в голове наставления духовников: «относиться по-человечески даже к нелюдям, проявлять милосердие даже к тем, кто его не заслуживает». Альдор держался за эту заповедь как тонущий в болоте — за протянутую палку. Только это, казалось, вытаскивало на поверхность остатки его человечности. Ибо последние годы, казалось, превратили его самого и всех, кто был ему дорог, в чудовищ.