Торговый дом Домби и сын, Торговля оптом, в розницу и на экспорт (Главы XXXI-LXII)

– Не умею!
– ломая руки, воскликнула старуха.

– У вас здесь нет свечи?
– спросила гостья, окидывая взглядом комнату.

Старуха, шамкая, тряся головой, бормоча что-то о своей красавице дочке, достала свечу из шкафа, стоявшего в углу, и, сунув ее дрожащей рукой в камин, зажгла не без труда и поставила на стол. Грязный фитиль сначала горел тускло, утопая в оплывающем сале; когда же мутные и ослабевшие глаза старухи смогли что-то разглядеть при этом свете, гостья уже сидела, скрестив руки и опустив глаза, а платок, которым была повязана ее голова, лежал подле нее на столе.

– Значит, она, моя дочка Элис, велела что-то мне передать?

– прошамкала старуха, подождав несколько секунд.
– Что она говорила?

– Глядите, - сказала гостья.

Старуха повторила это слово испуганно, недоверчиво и, заслонив глаза от света, поглядела на говорившую, окинула взором комнату и снова поглядела на женщину.

– Элис сказала: "Пусть мать поглядит еще раз", - и женщина устремила на нее пристальный взгляд.

Снова старуха окинула взором комнату, посмотрела на гостью и еще раз окинула взором комнату. Торопливо схватив свечу и поднявшись с места, она поднесла се к лицу гостьи, громко вскрикнула и, поставив свечу, бросилась на шею пришедшей.

– Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась!
– визжала старуха, раскачиваясь и прижимаясь к груди дочери, холодно отвечавшей на ее объятия.
– Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась!
– взвизгнула она снова, упав перед ней на колени, обхватив се ноги, прижимаясь к ним головой и по-прежнему раскачиваясь из стороны в сторону с каким-то неистовством.

– Да, матушка, - отозвалась Элис, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, но даже в этот момент стараясь освободиться из ее объятий.
– Наконец-то я здесь! Пустите, матушка, пустите! Встаньте и сядьте на стул. Что толку валяться на полу?

– Она вернулась еще более жестокой, чем ушла!
– воскликнула мать, глядя ей в лицо и все еще цепляясь за ее колени.
– Ей нет до меня дела! После стольких лет и всех моих мучений!

– Ну что же, матушка!
– сказала Элис, встряхивая спои рваные юбки, чтобы избавиться от старухи.
– Можно посмотреть на это и с другой стороны. Годы прошли и для меня так же, как для вас, и мучилась я так же, как и вы. Встаньте! Встаньте!

Мать поднялась с колен, заплакала, стала ломать руки и, стоя поодаль, не спускала с нее глаз. Потом она снова взяла свечу и, обойдя вокруг дочери, осмотрела ее с головы до ног, тихонько хныча. Затем поставила свечу, опустилась на стул и, похлопывая в ладоши, словно в такт тягучей песне, раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала хныкать и причитать.

Элис встала, сняла мокрый плащ и положила его в сторону. Потом снова села, скрестила руки и, глядя на огонь, молча, с презрительной миной слушала невнятные сетования своей старой матери.

– Неужели вы надеялись, матушка, что я вернусь такою же молодой, какой уехала?
– сказала она наконец, бросив взгляд на старуху.
– Неужели воображали, что жизнь, которую вела я в чужих краях, красит человека? Право же, можно это подумать, слушая вас!

– Не в этом дело!
– воскликнула мать.
– Она знает!

– Так в чем же дело?
– отозвалась дочь.
– Лучше бы вы поскорей успокоились, матушка, ведь уйти мне легче, чем прийти.

– Вы только послушайте ее!
– вскричала старуха.
– После всех этих лет она грозит опять меня покинуть в ту самую минуту, когда только что вернулась!

– Повторяю вам, матушка, годы прошли и для меня так же, как для вас, сказала Элис.
– Вернулась еще более жестокой? Конечно, вернулась еще более жестокой. А вы чего ждали?

– Более жестокой ко мне! К собственной матери!
– воскликнула старуха.

– Не знаю, кто первый ожесточил мое сердце, если не моя дорогая мать, отозвалась та; она сидела, скрестив руки, сдвинув брови и сжав губы, как будто решила во что бы то ни стало задушить в себе все добрые чувства. Выслушайте несколько слов, матушка. Если сейчас мы поймем друг друга, может быть, у нас не будет больше ссор. Я ушла девушкой, а вернулась женщиной. Не очень-то я старалась выполнять свой долг, прежде чем ушла отсюда, и - будьте уверены - такою же я вернулась. Но вы-то помнили о своем долге по отношению ко мне?

– Я?
– вскричала старуха.
– По отношению к родной дочке? Долг матери по отношению к ее собственному ребенку?

– Это звучит странно, не правда ли?
– отозвалась дочь, холодно обратив к ней свое строгое, презрительное, дерзкое и прекрасное лицо.
– Но за те годы, какие я провела в одиночестве, я иногда об этом думала, пока не привыкла к этой мысли. В общем, я слыхала немало разговоров о долге; но всегда речь шла о моем долге по отношению к другим. Иной раз - от нечего делать - я задавала себе вопрос, неужели ни у кого не было долга по отношению ко мне.

Мать шамкала, жевала губами, трясла головой, но неизвестно, было ли это выражением гнева, раскаяния, отрицания или же телесной немощью.

– Была девочка, которую звали Элис Марвуд, - со смехом сказала дочь, оглядывая себя с жестокой насмешкой, - рожденная и воспитанная в нищете, никому на свете не нужная. Никто ее не учил, никто не пришел ей на помощь, никто о ней не заботился.

– Никто!
– повторила мать, указывая на себя и ударяя себя в грудь.

– Единственная забота, какую она видела, - продолжала дочь, заключалась в том, что иногда ее били, морили голодом и ругали; а без таких забот она, может быть, кончила бы не так скверно. Она жила в таких вот домах, как этот, и на улицах с такими же жалкими детьми, как она сама; и, несмотря на такое детство, она стала красавицей. Тем хуже для нее! Лучше бы ее всю жизнь травили и терзали за уродство!

– Продолжай, продолжай!
– воскликнула мать.

– Я продолжаю, - отозвалась дочь.
– Была девушка, которую звали Элис Марвуд. Она была хороша собой. Ее слишком поздно стали учить, и учили дурно. О ней слишком заботились, ее слишком муштровали, ей слишком помогали, за ней слишком следили. Вы ее очень любили - в ту пору вы были обеспечены. То, что случилось с этой девушкой, случается каждый год с тысячами. Это было только падение, и для него она родилась.

– После всех этих лет!
– захныкала старуха.
– Вот с чего начинает моя дочка!

– Она скоро кончит, - сказала дочь.
– Была преступница, которую звали Элис Марвуд, еще молодая, но уже покинутая и отверженная. И ее судили и вынесли приговор. Ах, боже мой, как рассуждали об этом джентльмены в суде! И как внушительно говорил судья о ее долге и о том, что она употребила во зло дары природы, как будто он не знал лучше других, что эти дары были для нее проклятьем! И как поучительно он толковал о сильной руке закона! Да, не очень-то сильной оказалась эта рука, чтобы спасти ее, когда она была невинной и беспомощной жалкой малюткой! И как это все было торжественно и благочестиво! Будьте уверены, я часто думала об этом с тех пор.