Торлон. Война разгорается. Трилогия

Сейчас он не боялся. Его увлекало случайно подвернувшееся приключение. Все, что в его жизни происходило случайно, имело далеко идущие последствия. Он случайно убил мать-и родился. Почти случайно избавился от опеки отца — и шагнул в совершенно иное бытие, нежели то, которое уготовила ему равнодушная судьба. Совершенно случайно заговорил как-то вслух, будучи уверен в том, что находится в гостиной один, — и задел нужные струнки в душе ненароком подслушавшего его мысли дяди. Теперь он не признавал советов внутреннего голоса, некогда пытавшегося захватить над ним власть. Теперь он твердо знал, что что-то или кто-то ведет его по жизни, время от времени подбрасывая под ноги скользкие корки случайностей…

— Я не хочу больше думать об этих колодцах! — донеслись до его чуткого слуха слова мужчины, идущего позади остальных.

Восклицание не осталось без ответа, однако слов он не различил. Вероятно, говорил тот, кто шагал первым.

Тот, кто шел последним, не оглядывался. Поначалу Сима держался на почтительном расстоянии и старался не отрываться от забирающей вправо стены. Ему казалось, что путники вот-вот передумают и повернут обратно. Потому что они явно были здесь впервые и не знали точно, куда идут. Поскольку время тоже шло и ничего не происходило, Сима постепенно успокоился и осмелел. Роль преследователя нравилась ему с самого детства, когда он после дождя загонял в глухие уголки сада отвратительно квакающих лягушек и с упоением забрасывал их камешками. Сколько он их перебил? Два, три десятка за лето? Не меньше. Могилки занимали целые гряды на огороде, где слуги высаживали огурцы. С тех пор он к огурцам не притрагивался. Считается, будто огурцы хрустят, когда их надкусываешь. Симе отчетливо представлялось, что огурцы не хрустят, а жалобно квакают.

Путники остановились. Сима машинально присел на корточки и уже собрался было вновь распластаться в ледяной пыли, но люди, переговорив о чем-то, дружно двинулись дальше. Один из мужчин вскоре отстал. Сима снова замер. Не сдержал усмешки, когда понял, что человек приткнулся к стене и справляет нужду. Все люди оказывались на поверку одинаковыми тварями. Что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, в итоге природа берет свое. А то, что берет природа, может быть всегда позаимствовано и теми, кто эту природу давно изучил и хорошо понимает. В Силан’эрне не было принято говорить об этом вслух, однако Сима точно знал, что собирающиеся под высокими сводами старики и старухи прекрасно разбираются в тонкостях человеческого устройства и умеют находить правильный подход к любому. Нет, конечно, судя по голосам, доносившимся из-под непроницаемых капюшонов, в Силан’эрне находилось место и довольно юным созданиям, но они все же были исключением из общего правила. Старость редко берет в жизни верх, зато уж если берет, то там, где это совершенно необходимо. Мерзкие вонючки! Думают, породнились с вечностью и будут всегда указывать ему, как себя вести и что делать. Пусть думают! Пусть считают кем-то вроде женщины в мужском теле или мужчиной с женским именем. Не спорить же с ними. Уж кто-кто, а он-то себе цену знает. Лишний раз промолчит. Если спросят, ответит. Если сочтет уместным и безопасным, скажет. В молчании — мудрость, как говаривала одна неглупая женщина, в какой-то момент почти заменившая Симе мать. И не только мать. Ни до, ни после нее у Симы не было настоящей любовницы. Насмерть перепуганные девочки, от которых он иногда, редко, но досыта получал почти все, чего добивался, разумеется, не в счет. Ведь они не любили его, скорее всего, ненавидели за те унижения, которым он был вынужден их подвергать, чтобы лишний раз убедиться — нет, не любят, гадины. Красивые, стройные, упругие, сильные гадины! Которых ему всегда хотелось не только втоптать в грязь, но и уничтожить, убить. И которых он, если такая возможность подворачивалась, без зазрения совести убивал. Потому что никаких зазрений не было. Да и совести, по сути, тоже. Он в ней не нуждался.

Другим, он точно это видел и понимал, она только мешает. Тогда зачем она ему? Лить горькие слезы о содеянном? Плохо спать по ночам? Терять аппетит? Некстати впадать в уныние? на его веку и так достаточно страхов. Нет уж, не нравится — убей. Нравится — подумай и… убей. Чтобы не бояться разочарования, которое обязательно наступит. Потому что наступает всегда, от всего. Даже в той женщине он в конце концов разочаровался. Правда, выглядело все так, будто это она разочаровалась в нем. Поэтому на нее он так и не смог поднять руку, не то что убить. Собственно, при желании это она могла бы его уничтожить. Не стала. Пожалела. Он тогда был слишком молод, чтобы представлять угрозу. Тем более ей, богатой, хотя и чужими деньгами, и знатной, хотя и чужими титулами. Он ей просто-напросто наскучил. Он был ей нужен лишь на короткий срок, на одну зиму, чтобы переболеть очередным сердечным недугом и созреть для следующего. Кто от кого получил больше — этот вопрос порой занимал его даже теперь, когда та связь осталась болезненно-сладким воспоминанием. Он не привык давать. И не собирался делать ни для кого исключений. Брать — совершенно иное дело. Брать он любил и умел. От той женщины он, скорее всего, успел взять все, что только смог. Сейчас, когда они иногда встречались на общих эфен’мотах, она по-прежнему благосклонно кивала ему, а он старался делать вид, будто не заметил таящейся в ее красивых глазах насмешки, и потому редко кивал в ответ. Теперь у нее был муж, две зимы назад родилась дочь, нескольких отпрысков знатных семейств молва причисляла к шлейфу ее новых любовников, и Сима мог чувствовать себя вне опасности. С такой заурядной внешностью, как у него, лишь сумасшедший заподозрил бы его в близкой связи с той женщиной. Хотя поначалу Сима наивно побаивался ее мужа, вхожего в Меген’тор и получившего из рук самого Ракли верительную грамоту на разведение коней для снабжения мергов. Такого предпочтения и таких свобод удостаивались исключительно доверенные замку эдели. К примеру, его дядя, всемогущий Томлин, тоже имел право на собственное коневодство, однако его хозяйство было ограничено разведением тягловых лошадей. Если бы в один прекрасный день он взялся разводить скаковых, ему неминуемо пришлось бы объясняться перед Ракли.

Теперь, конечно, все изменилось: Ракли получил то, что заслужил, Томлин в одночасье обрел право обустраивать все так, как выгодно ему, а он, Сима, избавился от страха перед мужем своей бывшей женщины. Разумеется, он отдавал себе отчет в том, что Томлин, будучи человеком крайне расчетливым и осторожным, никогда не допустит открытых ссор с эделями хотя бы под предлогом того, чтобы не тратить силфуры на содержание лишних телохранителей. И не позволит даже ему, Симе, чинить самоуправство и расправляться с невиновными, от которых больше толку, когда они живы, чем когда посланы в объятия Квалу. Правда, это отнюдь не мешало Симе вынашивать планы потворства своим страхам и своей затаенной ревности, а именно — как настроить дядю против злосчастного коневода, который открыто перешел дорогу им обоим. Сейчас, наблюдая за тем, как незнакомец, подергиваясь, отходит от стены, Сима невольно вернулся мысленно к предстоящему разговору с Томлином, точнее, к поиску повода этот волнительный разговор завести.

— Эй, Гийс, Тангай, меня-то подождите! — крикнул отставший, чем развеял последние сомнения Симы в правильности выбранного пути. — Кажется, я понял, почему так происходит.

Что именно происходит и что по этому поводу думает незнакомец, Симу не заинтересовало. Он по-прежнему предпочитал держаться на почтительном расстоянии от путников и размышлять над тем, как лучше воспользоваться складывающейся ситуацией. Уж больно эти люди, среди которых был ненавистный ему Гийс, смахивали на таинственных заговорщиков. А кому еще понадобилось спускаться в подземелье через неведомый колодец, то есть не через обычный ход из замка, и красться, правда, довольно шумно, в направлении не защищенной с этой стороны Обители Матерей?

Заговорщики бывали в истории Вайла’туна во все времена. И во все времена с ними было принято расправляться быстро, жестоко и тихо. Чтобы в который раз не переписывать «Сид’э» и прочие рукописи, объясняющие, почему и как все происходило на самом деле. Разумеется, с точки зрения тех, кто их составлял. Сима знал о них лишь потому, что был Симой. И потому что в замке были писари и… писари. Только одни переписывали, а другие писали. А еще были избранные, которые когда-то писали, когда-то переписывали, а теперь отвечали за главное — хранение. Причем иногда хранение было связано с уничтожением. Например, случайным пожаром. Сопровождавшимся подчас не менее случайной гибелью тех, кто хоть немножко догадывался, что сгорело и почему. Симе это знать разрешалось. Потому что с некоторых пор его основной заботой стало как раз пресечение самой возможности возникновения заговоров.

К ужасу Симы, заговорщиков становилось с каждым днем все больше. Более того, они делались все менее заметными. Раньше бунтовали главным образом кто? Ну, ремесленники, у которых фра’ниманы в качестве оброка отобрали лишку. Это были даже не заговоры, а местные неурядицы, при которых Симе отводилась роль усмирителя. Жестокого или сговорчивого, в зависимости от обстоятельств и настроения. Хуже дела обстояли тогда, когда за оружие брались выселенные на окраины Вайла’туна вояки, ушедшие на покой кто по старости, кто по причине искалеченности, а кто и за серьезные проступки. С этим сбродом у Симы разговор был короткий, только давался он гораздо большими потерями сил. Какими бы старыми ни оказывались зачинщик со товарищи, все-таки некогда они были грозными сверами или мергами, которые, сдавалось Симе, боялись опасностей куда меньше, чем он. Тут уж он сам ни в коем разе не вступал в прения, не махал оружием и вообще не слишком высовывался: только разнюхивал, откуда исходит угроза, и спускал на зачинщиков верных псов — тех же сверов и мергов, разве что иной закалки, нежели те, кого приходилось усмирять. Эти сверы и мерги, в отличие от бывших, упражнялись с оружием и в рукопашных схватках не время от времени на ристалище под стенами замка, на виду у всех, а каждый день, иногда и ночью, вдали от посторонних глаз, в местах, известных немногим, и на деньги, не всегда поступающие из казны. Все они были отобраны таким образом, чтобы не думать ни о чем, кроме верного служения хозяевам. У них не было семей, они никуда не спешили, ни за кого не несли ответственности. С отрочества им прививали чувство долга, которое к зрелости начинало превалировать над всеми остальными: любовью, жалостью, справедливостью. Те, на кого им указывали пальцем, становились их врагами, врагами Вайла’туна, врагами, которых можно и нужно загонять обратно в землю.

И вот теперь выходило, что даже их сила и отвага не могли положить конец новым заговорам. С недавних пор над Вайла’туном нависла угроза вторжения со стороны Пограничья. Сима не знал наверняка, действительно ли шеважа оказались умнее, чем о них думали, или им втихаря помогли, но леса вокруг Вайла’туна наполнились вооруженными отрядами дикарей, причем вооруженными не чем-нибудь, а огнем, оружием, считавшимся ранее им недоступным. Их появление, с одной стороны, наглядно показало всем здравомыслящим вабонам, насколько слаба власть Ракли, и ускорило падение старой династии правителей замка. С другой — оно же заставило разрозненные некогда хозяйства фолдитов, копавшихся до сих пор по уши в грязи и выращивающих корм для остальных вабонов, взяться за ум, осознать, что их используют, как живой щит, и попытаться объединиться. Вести об этом дошли сперва до Обители Матерей, а через нее — до ушей тетушки Йедды, принимавшей деятельное участие в делах мужа Томлина. Было решено предпринять упреждающие меры, однако вышла проволочка, и с мерами опоздали: несколько тунов оказали достойный отпор дикарям из Пограничья, поверили в свои силы и в буквальном смысле проглотили посланные против них под разными предлогами отряды переодетых обычными мергами и сверами людей Симы.

Бить тревогу было еще рано. Фолдиты могли образумиться, могли испугаться, в конце концов, могли уступить наглеющим как никогда прежде шеважа. На совете в Силан’эрне Сима пока умело отмалчивался, однако кто, как не он, лучше всех понимал, что в любой момент произойдет невосполнимое — и он утратит свое неприкасаемое положение. Зима ожидалась, по обыкновению, долгая; в это время года шеважа всегда предпочитали отсиживаться в белых глубинах Пограничья. Значит, на них надежды мало. Фолдиты уже наглядно продемонстрировали всем, что бояться отказываются. Среди них оказались те, кто смог обучить остальных не только владеть оружием, но и с его помощью побеждать, чего никто — даже в Силан’эрне — никак не ожидал. Ума же у фолдитов отродясь не наблюдалось, так что и здесь не приходилось рассчитывать на то, что все обойдется.

Главное, за что еще цеплялся слабеющими силами Сима, заключалось в несовместимости фолдитов и коварства. Фолдиты слыли простаками и таковыми оставались, судя по донесениям, по сей день. Увидев перед собой врага, к примеру, в лице мергов, они могли, как теперь стало понятно, его уничтожить или переманить на свою сторону. А если враг оставался невидимым? Если никто им на него не укажет? Не пойдут же они войной на своих добрых соседей, жителей Большого Вайла’туна, чтобы по их трупам добраться до причины своих бед — замка с возвышающейся над ним башней. Не пойдут. А иначе не получится. Не подговаривать же довольных своим безбедным существованием вабонов ополчаться. Да и против кого? Раньше был Ракли. Теперь всем объявили, что он плохой. Значит, нужно не враждовать, а радоваться, надеяться на лучшее и терпеливо ждать. Чтобы не было хуже.