Торжество Ваала

Долго думал, раздумывал и передумывал сам с собою Агрономский насчет своих матримониальных предположений, прикидывал и так и эдак, высчитывал и взвешивал все выгоды и удобства, какие может принести ему женитьба; о невыгодах же ему как-то не думалось. Не то чтоб они вовсе не приходили ему в голову, но, как человек с искривленным позвоночником, он вообще был слишком самонадеян и уверен в самом себе, в своей наружности, в своем уме и характере, и потому не сомневался, что сумеет такую молодую, неопытную девчонку сразу взять в руки, как следует, переработать ее по-своему, вылепить из нее, как из мягкого воска, такую фигурку, какая самому более по вкусу, и держать ее построже, баловаться не давать, молодых халахонов в дом не принимать, да и в гости одну никуда не пускать, а не угодно ли, сударыня, вместе, вдвоем с супругом, как велит долг и приличие… И в Петербург, и в Москву вместе поедем повеселиться, — в театр свожу вас и в оперу, к Тестову или к Палкину там поужинать, — все это можно, отчего же? — но только вдвоем, не иначе-с! Уж раз что жена, раз что человек решается ради вас пожертвовать своими принципами, своими лучшими, святыми убеждениями, и делает такую крупную уступку общественным предрассудкам, так не угодно ли это ценить и быть ему примерною женою всегда и во всем, как следует, повиноваться беспрекословно и любить, а в стороны на посторонних мужчин взглядов не запускать и глазками не стрелять! Не-ет-с, уж об этом надобно перестать и думать, этого мы не позволим! И вот, надумавшись, Алоизий Маркович, наконец, решился. Заехав как-то к Тамаре под вечер, он нашел минуту эту подходящею и обстоятельно сделал ей тут же формальное предложение, выставив на вид и свою любовь, и все выгоды для такой бедной девушки, как она, от подобного брака.

Тамара никак не ожидала такого предложения. Оно ее ошеломило и даже испугало. Никогда еще Агрономский не казался ей более противен, как в эту минуту, после его предложения, которое вдруг открыло ее воображению всю перспективу будущего сожительства с таким мужем. Нет, это сверх всякой уже возможности! — и потому она решила себе положить конец его домогательствам теперь же и разом. Собрав все свои силы, чтобы быть сдержанной и спокойной, Тамара поблагодарила его за честь и попросила извинить ее, если она, в ответ на это, позволит себе откровенно напомнить ему, что у него есть уже известные семейные обязанности по отношению к женщине, у которой, как всем известно, от него двое детей, и что поэтому, если кто имеет наибольшее право на его руку и сердце, то это — конечно, та женщина, мать детей его.

— Да, но ведь это простая баба, мужичка, — пробормотал сконфуженный Агрономский. — И наконец, что ж, такое!.. У кого этого не бывает!? Ей можно дать… обеспечить… Она мужичка, говорю вам… и будет очень благодарна даже.

После этих слов, Тамара окончательно уже почувствовала к нему какое-то гадливо-презрительное отвращение, и ей стоило большого усилия над собою, чтобы не выказать ему этого прямо.

— «Мужичка?»— повторила она, удивленно оглядев его смеющимся. взглядом. — И это говорите вы, социал-демократ и народник?

— А что ж такое?

— Как что? Где же ваша последовательность, убеждения?..

— Хм… убеждения? — усмехнулся он в свою очередь. — Значит, я люблю вас, если решился пожертвовать даже своими убеждениями.

— Напрасная жертва, — сухо заметила девушка. — Позвольте мне не принять ее и остаться при своем взгляде.

Агрономский был окончательно срезан. Он ушел от нее подавленный и оскорбленный, поняв, что отныне между ними все уже кончено. Самолюбие его вопило. — «Дура, дрянь эдакая! Ей благодеяние сделать хотели, а она „позвольте отказаться от чести“»… «Ну, хорошо, матушка, посмотрим!»— Хотелось бы как ни на есть отомстить «этой дерзкой, самонадеянной девчонке», дать ей почувствовать… Но как? Прогнать ее с места? — Чего бы, казалось, проще и короче! Но нет, тут есть своя закавычка: что скажет на это г-жа Миропольцева?

«Да, г-жа Миропольцева, — это вопрос!..»

Дело в том, что Тамара последовала в свое время доброму совету и наставлению отца Никандра написать этой барыне благодарственное письмо, в котором она описывала, между прочим, свою школу и жизнь в Горелове. Письмо это, по совету отца Никандра же, было отправлено через земскую управу — чтобы знали-де и чувствовали. Тамара никак не рассчитывала на ответ: где уж такой важной барыне, при ее вечных хлопотах и филантропии, заниматься еще ответами на письма какой-то там сельской учительницы, которой она мимоходом успела оказать услугу! Но, сверх ожидания, ответ был получен, и доставлен из Бабьегонска в Горелово тем же самым путем, чрез управу, и ответ притом очень благосклонный, милый и любезный, принесший Тамаре большое удовольствие, а отцу Никандру — истинное торжество. — «А что, говорил я вам! Так и вышло, и даже превзошло! Теперь можете быть за себя спокойны: не тронут!»— Агрипина Петровна вообще очень любила осчастливливать смертных своею корреспонденцией, с изложением разных умных, хотя бы и совсем не идущих к делу, мыслей, в самом изящном стиле «a la mon ami Tourgeneff». Это, прежде всего, доставляло большое удовольствие ей самой: она не сомневалась, что со временем, после ее смерти, эти письма и эти ее изящные и умные мысли, как женщины, стоявшей в центре современного движения, будут иметь большое значение и непременно появятся когда-нибудь в «Русской Старине», — для этого она нарочно и с М.И. Семевским познакомилась, чтобы заранее уже заручиться бессмертием, — и пишучи свои письма, всегда имела в виду не столько тех лиц, к кому они адресуются, сколько потомство. Так, и в этом ответе своем, достаточно очаровав, по ее мнению, Тамару своею благосклонностью и умными мыслями на целых трех страницах самой изящной и красивой бумаги, она просила ее писать ей хоть изредка об интересных сторонах местной жизни и школы и, пожалуй, об общих знакомых, «наших милых и добрых земцах», так как все это не безынтересно ей, в качестве бабьегонской землевладелицы. Достаточно было одной пересылки писем этих через управу, чтоб о них сейчас же стало известно де-Казатису и членам, а чрез сих последних и Агрономскому. — «Вы-де смотрите, батенька, тово… они, оказывается, в переписке, — черт ее знает, что еще написать там может!» Алоизий Маркович в то время мало обратил внимания на это дружеское предостережение, но теперь вспомнил о нем довольно кстати, и это обстоятельство воздержало его от крутой меры по отношению к гореловской учительнице. — «И в самом деле, черт ее знает! — пожалуй, напишет еще, нажалуется, а та обозлится, — как, мол с моей „протежеей“ смели так поступить! — да станет еще из-за этого в чем-нибудь пакостить… и ни с какой просьбой после этого нельзя уже будет обратиться, — а тут мало ли что может понадобиться… По нынешним временам, заручку в Питере иметь — ох, как не мешает!..» И Алоизий Маркович решил, что черт с ними, лучше быть поосторожнее.

Он прекратил свои посещения школы в неурочные часы, да и вообще стал заглядывать туда редко, а при встречах с Тамарой показывал ей сухую холодность, держась в строго официальных рамках. Бабьегонским приятелям его не безызвестно было, что он «приударяет» за гореловскою учительницей, да и сам он вначале не считал нужным делать из этого особенный секрет. — «Свои люди, чего там?»— и не скрывал от них в застольных беседах, особенно после нескольких рюмок, что «Тамарка эта прелесть что-за девчонка!» и что он «пожалуй, тово… не прочь бы». Но теперь, несмотря на убеждение в своей «неотразимости», Агрономский стал как-то заминать приятельские разговоры на тему о «Тамарке», и однажды в клубе, на лукаво-интимный вопрос «милого Пьеро», г-на Семиокова, как идут его сердечные делишки с жидовочкой. отозвался даже с легким пренебрежением: — Ну ее! Ни рыба, ни мясо, — кислятина какая-то… Не стоит!

— Э, дружище, значит вам нос натянули! — попросту брякнул ему на это присутствовавший тут же Ратафь-ев. — Понимаем!.. То-то вы так и отзываетесь!

Дружеская компания рассмеялась на эту, не в бровь, а в глаз попавшую, выходку: Агрономского же нервно передернуло, но он притворился, будто не понимает, в чем тут соль, и благоразумно смолчал. — «Не на дуэль же вызывать, в самом деле!.. По морде разве дать, но… Ратафьев куда его сильнее: измозжит, пожалуй»… Зато в душе он еще пуще обозлился, но не столько на друзей, сколько по рефлексу, камуфлетом каким-то — на Тамару: «это все из-за нее-де, проклятой!.. Погоди ж ты!»

— Н-да-а-с, а жидовочка-то прелесть! — поддразнивали его приятели. Все это его взвинчивало и пилило ему по оскорбленному самолюбию. Простить Тамаре он не мог ни ее отказа, ни тем более, своего fiasco перед друзьями. Но все-таки, из-за этой Миропольцевой, ни с какой стороны пока ее не укусишь: пожалуй, себе дороже обойдется… Надо, значит, терпеть и показывать полное равнодушие.

Так прошло несколько месяцев, и Тамара была очень рада, что наконец-то Агрономский оставил ее совсем в покое, как вдруг, получает она через управу форменное извещение, что по распоряжению училищного кювета, она переводится на вакантную должность учительницы в Пропойскую сельскую школу, куда и предлагается ей отправиться в продолжение трехдневного срока, сдав по инвентарю все школьное имущество Гореловскому сельскому старосте, под его расписку.

Как громом поразило ее это предписание. Ничего подобного она не ожидала и даже предполагать не могла. Как, за что, почему?.. Ведь эта Пропойская школа считается у них в уезде, все равно, как ссылка, куда смещают, как бы в наказание, только неисправных учителей, пьяниц каких-нибудь, или нерадивых… Ведь это глушь, медвежий угол, где слова перемолвить не с кем, книжки почитать, так и то-то достать не у кого… Да там и жалованья меньше, всего только десять или восемь рублей, и жить даже негде: школа холодная, и комнаты учительской при ней не полагается, — придется, значит, нанимать угол у крестьян, где-нибудь в летнике или в бане, питаться Бог знает чем и как, а заболеешь, не дай Бог, так и помощи подать некому… Господи, да за что же все это? что она сделала, в чем провинилась?.. Догадаться, что это все подстроено Агрономским, было не трудно: очевидно, это ей мщение за ее отказ, — хочет, значит, доехать не мытьем, так катаньем.

И вся расстроенная, взволнованная, Тамара побежала к «батюшкам» поделиться с ними своим горем и посоветоваться. Тех, не менее ее самой, поразило и возмутило это неожиданное известие.

— Это все Агрономский! Это его штуки, не иначе, — с первых ее слов воскликнул с негодованием отец Никандр. — Сделает, негодяй, пакость, и сам как будто в стороне, сейчас за совет прячется… Вот она, иезуитская школа!

— Да, и у этого жидо-поляка в руках народное образование всего уезда, в руссейшей из русских губерний! — с горечью вздохнул старик Макарий. — Господи, да что ж это такое на свете делается!? Он же и спаивает народ, он же его и воспитывает!

— Но что ж теперь делать? Что делать мне, научите Господа-ради! — обращалась то к тому, то к другому растерявшаяся девушка. — Неужели же так-таки через три дня и ехать?

— Нет, постойте! — перебил ее отец Никандр. — Ехать — это пустяки! Ехать никуда не надо! Это он врет, это мы еще посмотрим!

— Но, ведь предписание? — заикнулась было Тамара.

— А хоть бы и десять, что ж такое!? Как даются предписания, так и отменяются. Нет, вы вот что, — остановился он перед нею, подняв указательный перст кверху, — вы, прежде чем что, благодетельницу за бока, госпожу Миропольцеву, понимаете?