Тот Город

Пару дней спустя её поймала в коридоре соседка, затащила в тёмный угол, за огромный ящик-ледник, которым зимой никто не пользовался, спросила в самое ухо, так что Осе стало неприятно от горячего несвежего дыхания:

– Ты чего такое с Колькой сотворила, он третий день зверем смотрит, того и гляди зарычит.

– Ничего, – ответила Ося. – Он звал меня на Путиловский, а я отказалась, вот и всё.

– Родилась юродивой и помрёшь юродивой. Ты знаешь, чего он вчерась по пьянке на кухне орал?

– Что?

– Что нечего буржуйским отребьям в одиночку такую комнату занимать, вот чего. Смотри, доиграешься.

Ося сказала соседке спасибо, вышла из угла, отправилась в свою артель. Все заработанные деньги она по-прежнему делила поровну: одну половину – на жизнь, вторую – под половицу под кроватью, ждать того дня, когда она сможет уехать к Янику. Если бы знать, где он, если бы ехать не куда-то, а к нему, она уехала бы немедленно, рассталась бы без сожаления и с комнатой, и с работой, и с этим прекрасным, холодным, некогда так любимым городом, и с непонятными его обитателями, днём – счастливыми и уверенными в светлом будущем, ночью – дрожащими от каждого стука в дверь. Но никто не мог сказать ей, где Яник, и ехать было некуда.

Через три месяца Осину артель закрыли. Утром, придя на работу, она увидела большой замок на двери, удивилась, пошла к хозяину, жившему в соседнем доме, во флигеле. Хозяйская квартира тоже была закрыта на замок, дворник проводил Осю очень внимательным взглядом, и Ося не стала его расспрашивать. Она отправилась к Лизе, художнице-миниатюристке, работавшей в артели за соседним столом. Лиза не позвала её в комнату, разговаривали в коридоре, что было странно: в артели они считались подругами. Ося спросила, что случилось, художница долго, внимательно на неё смотрела, потом предложила прогуляться. Ося послушно пошла следом. Лиза привела её в близлежащий скверик, присела на влажную скамейку, спросила, глядя Осе прямо в глаза:

– Скажи мне честно, это не ты? Я не сужу, просто хочу знать.

– Ты о чём? – не поняла Ося.

Художница ещё раз оглядела её с ног до головы, решила:

– Не может человек так притворяться. Значит, слухи.

– Какие слухи? – спросила Ося.

– Хозяина нашего посадили. И народ говорит, что посадил его твой любовник.

– У меня нет никакого любовника, – холодея, сказала Ося. – У меня есть муж, ты знаешь, где он.

– Значит, врут, – сказала Лиза. – Нынче все всех подозревают, не бери в голову. Нормальный человек в этот бред не поверит.

– Но ты же поверила.

– Если бы я поверила, я бы тут с тобой не сидела, – сказала Лиза, вставая.

Ося вернулась домой, села на Яникин любимый стул, ужасно неудобный, неглубокий и жёсткий, но очень красивый, с высокой резной спинкой. Яник притащил его с помойки и сам отреставрировал, можно сказать, сделал заново. Она закрыла глаза, погладила стул. Гладкий лак под рукой казался тёплым, живым. Надо уезжать, Коля не оставит её в покое. Родных у неё нет, друзья-приятели растерялись после ареста Яника, теперь и работы нет. Ничто не держит её в Ленинграде.

И всё же уехать было трудно. Если вдруг каким-то чудом – бывают же чудеса – Яника отпустят, он вернётся сюда. И если её здесь не будет, он не сможет её найти. Но даже если чуда и не случится, эта комната полна Яником, здесь стоят и лежат его вещи, здесь он жил, работал, курил, ел с ней вместе за этим столом, спал на этой кровати.

Она прошла в спальную половину, достала из-под половицы деньги, пересчитала. Если жить очень экономно, можно растянуть на полгода. Что, в конце концов, может сделать ей Аржанов? Что вообще можно сделать одинокому безработному человеку? Предположим, он на неё донесёт, и её посадят. Ей дадут те же пять плюс пять и отправят в те же края. И кто знает, может быть, она встретит там Яника.

Нет, не будет она убегать. Бояться ей не за кого, страдать из-за неё некому, пусть всё остаётся как есть. Она вернула деньги под половицу, выпила стакан воды и легла спать.

Следующие четыре месяца прошли в поисках работы. Куда бы она ни обращалась, какую бы работу ни искала – художника-оформителя, иллюстратора, учителя рисования, даже просто маляра – всегда всё шло по одному и тому же сценарию, словно все сидящие против неё люди заранее получили некий текст и просто зачитывали его в меру своих актёрских способностей. Она выкладывала работы, ей говорили, что они очень хорошие. Она рассказывала, что раньше трудилась в артели, но больше не хочет батрачить на частника, а хочет участвовать в государственном строительстве. Эта маленькая ложь давалась ей легко, собеседник понимающе кивал. Затем её посылали в отдел кадров, где предлагали заполнить длиннющую анкету. Она бездумно, привычно исписывала лист за листом, кадровичка или кадровик начинали читать. Слегка поднимали бровь на происхождении, но она писала в скобках, что отец и дед были врачами, и бровь опускалась; спрашивали про увольнение с Ломоносовской фабрики, Ося объясняла, что прогуляла по причине тяжёлой беременности; образование вопросов не вызывало, дальше шёл пункт о семейном положении – замужем, женщины кивали, мужчины равнодушно читали дальше, и тут всё обрывалось, резко и бесповоротно.

Следующим пунктом шло имя мужа, занятие мужа: художник-иллюстратор, и место его работы – в настоящее время безработный. Почему муж не работает, спрашивали кадровик или кадровичка, всё ещё доброжелательно, всё ещё с интересом. Находится в местах заключения, отвечала Ося, глядя им прямо в глаза. Пятьдесят восьмая статья. Кто-то опускал глаза, кто-то не опускал, но вердикт всегда был один и тот же: «Для вас должности нет». Только раз, в одной из школ в Пушкине, симпатичная женщина чуть старше Оси, встав из-за стола и плотно прикрыв дверь, посоветовала:

– Да разведись ты с ним. Ему теперь всё равно, а тебе зачем жизнь портить. Разведись и приходи.

Ося поблагодарила за совет, встала и ушла.

В самом конце лета на толкучке, куда Ося пришла в поисках новых туфель взамен старых, стоптанных до дыр в подошвах, она встретила материну подругу, ту самую, что отказалась помочь Янику. Подруга продавала роскошную шапку из чернобурки и такой же воротник. Народ смотрел с интересом, пытался потрогать, но даже не приценивался. Ося подошла, поздоровалась. За прошедший год подруга превратилась из яркой, эффектной женщины среднего возраста в полную старуху. Она схватила Осю за рукав, сказала шёпотом, что очень, очень рада её видеть, что много о ней думала, заплакала, сначала тихо, потом всё громче и громче, с подвыванием. Ося взяла её под руку, увела в ближайший дворик, усадила на лавочку. Подруга достала платок, вытерла лицо, вздохнула, сказала уже спокойнее:

– Александра моего тоже посадили. Полгода назад. У Яна уже был суд?

– Был.

– Пять плюс пять дали?

Ося кивнула.

– Это ещё повезло ему. Нынче больше дают. А то и вообще…

Она поёжилась, спросила быстро:

– Ты развелась?

Ося покачала головой.

– А я развелась. У меня сын студент, ему жизнь строить надо. Я развелась. Саши, может, и в живых нет, а сын должен институт закончить, ему профессия нормальная нужна. Что ты молчишь, осуждаешь?

Ося сказала, что не осуждает, а, наоборот, всё понимает.

– А твой малыш где?

Ося ответила, глядя в землю, что ребёнок умер при родах. Подруга поцокала сочувственно и вдруг снова заплакала, запричитала:

– Из-за тебя, из-за тебя всё. Бог меня покарал, что не помогла тебе тогда. Пока ты не пришла, всё хорошо было, а после…

Она встала со скамейки, рухнула грузно на колени, крикнула:

– Прости меня, Бога ради прости!

Ося испугалась, попыталась поднять её, подруга не вставала, всё елозила у Осиных ног, порывалась поцеловать ей руку. В доме напротив со стуком открылось окно. Ося торопливо сказала, что всё прощает, что никакого зла не держит, что и прощать-то нечего, подруга не виновата, это такое время, страшное время. Подруга встала с колен, тяжело опустилась на скрипучую лавочку, повторила шёпотом: