Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Азеф неистово молился в синагоге; не то чтобы он был закоренелым поклонником еврейского Бога. Но раз в году, когда его соплеменники, пережив дни страха и трепета, одевались в белые одежды и шли, галутные, голодные и смиренные, в свои молельные дома-так вот, раз в году, когда наступал Судный день, Евгений Филиппович Азеф шел молиться. И превращался в Евно Фишелевича.

Едва шевеля пухлыми губами, Евно читал покаянную молитву. Облаченный в белоснежный талес, он казался нахохлившейся птицей — белой вороной, — разевающей в небеса свой грозный клюв.

«Мы виновными были, изменяли, обирали, порочили, поступали криводушно и преступно, злоумышляли, хищничество вали, возводили напраслину… — Азефу в этот момент думалось, что он доносит Богу сам на себя, — мы лгали, давали дурные советы, насмехались, шли по ложному пути, презирали других, были непокорны, грешили и совершали преступления, притесняли слабых, творили зло, губили, совершали гнусные поступки, заблуждались сами и вводили в заблуждение других…»

…Синагогу Евгений Филиппович, превращающийся постепенно в Евно Фишелевича, выбирал укромную, где вряд ли кто обращал внимание на грузного господина, степенно занимающего место неподалеку от шкафа со свитками Торы.

«Грехи умышленные и невольные Тебе ведомы, — шептал Азеф, проводя по страницам молитвенника своими крупными пальцами, — совершенные по доброй воле и по принуждению, явные и тайные — Тебе они открыты и известны. Что мы? Что жизнь наша, наша милость, наша добродетель, наша помощь, наша сила, наше мужество?»

Нет, не ради хлипкой филиппики Евгений Филиппович задавал себе сызмальства один и тот же вопрос:

— Что я?

Маленькая белая ворона воровато возникала в темных переулках рокового Ростова — среди сверстников Евно слыл нелюдимым и необщительным, его влекли вечера и одиночество. Там, наедине с сумерками, он вынашивал план мести, строил грандиозные замки авантюр.

Нет, войдя в динамитный двадцатичетырехлетний возраст, Азеф не мстил охранке или эсерам, работая и на тех, и на других — он мстил самому себе: за собственную непривлекательность, за суверенную тщедушность, за узаконенное уродство, за шелудивый нрав сверстников, за все племя белых ворон. Он решил переплавить свою инаковость в фирменный знак победителя и прикрепить этот знак на щитах рыцарей Охранного отделения и рыцарей революции.

Занудный, долдонящий Алданов в очерке об Азефе напишет:

«В развинченной душе Азефа по необходимости существовали два мира: мир социалистов-революционеров и мир Департамента полиции. Ни один из этих миров не был его собственным миром. И в обоих он, конечно, должен был всегда чувствовать себя дома. Его тренировка в этом смысле граничит с чудесным. Азефа выдали другие; сам он ничем себя ни разу за долгие годы не выдал».

Все, в принципе, верно, кроме развинченной души. Скорее, Азеф развинчивал стереотипы поведения, развенчивая охранку-с одной стороны, а эсеров-с другой. А может, не только развенчивая, но и стравляя между собой, смеясь в душе над обычной человеческой глупостью.

Ничего не боялся Азеф и никого не боялся Азеф, был нагл и весел, надсмехался над своими соплеменниками, над покорностью их, над раввинами и мудрецами, иудейство свое прятал внутрь, чтобы не вылезало, не выпячивалось, не мешало работе. И только в Судный день приходил он в скромную синагогу и читал молитвы покаяния, не обращая внимания на присутствующих и не слушая голоса кантора. Он разговаривал с Господом напрямую, отчитываясь о собственных грехах и успехах. Потому что и понять было нельзя, где в жизни Азефа грех пересекается с успехом, где подвиг граничит с предательством, где игра и вымысел граничат с реальностью.

«И за грехи, за которые мы подлежим побиению за непокорность,

И за грехи, за которые мы подлежим побиению сорока ударами,

И за грехи, за которые мы подлежим умерщвлению от руки Небес…» — Азеф покачал головой и подумал: «Слишком много грехов на мне — и умру я, как собака. Но зерна своей мести я успел разбросать щедрой рукой, и взойдут они спелыми плодами…»

…Кончилась вечерняя молитва, и Азеф, не спеша, вышел на улицу. Желтый фонарный свет озарил его хищное умное лицо и мясистые губы, скривившиеся в вечной усмешке.

«Г» в кубе

…После шестой рюмочки шартреза Шурик, шустрый репортер и ловкий сценарист, вдруг разговорился.

Мы сидели в полутемном подвальчике Дома журналиста вот уже третий час, чесали, как водится, языками. Но час исповеди пробил именно сейчас, когда Шурик швырнул на стол пустую пачку из-под сигарет и лихо опустошил уже упоминавшуюся шестую рюмку.

— Так вот, старик, — сказал Шурик, посерьезнев, — более всего я ненавижу писать очерки на моральную тему. И не потому, что не могу. А потому, что никогда не смогу ответить на единственный вопрос: кто дал мне право выступать в роли моралиста? Главный редактор?

— Не судите да не судимы будете? — пробормотал я.

— Оставь в покое свой цитатник! — отмахнулся Шурик. — Я о другом: о лживости очерковой морали. Если она заключается в том, чтобы расщепить ту или иную ситуацию на черный и белый цвета, выделить в чистом, дистилированном виде добро и зло, — то грош ей цена! А если к тому же в роли моралиста и судьи выступает журналист, то это будет не мораль, а басня без морали.

— Не очень-то, Шурик, ты жалуешь своего брата-журналиста, — улыбнувшись, заметил я.

— Я, наверное, более всего себя не жалую, — ответил Шурик, — каждый раз, когда мне предлагают написать что-нибудь душещипательное, я вспоминаю о том, что приключилось со мной на самой заре моей работы в газете. Я тебе никогда об этом не рассказывал?

— Нет, — признался я.

— Ладно, тогда слушай, — произнес Шурик, удобнее устроившись в кресле. — Я тогда учился на вечернем отделении факультета журфака и подрабатывал в одной газете в качестве «подчитчика». Сейчас такой должности нет и в помине. А вообще-то это был, скажем так, помощник корректора. Он читал вслух напечатанный на машинке текст оригинала, а корректор сверял правильность его на газетной полосе.

Мне выдали удостоверение — для прохода в типографию и в редакцию, и я ужасно этим гордился: на синих корочках золотыми буквами было выгравировано название газеты. Внешний вид удостоверения впечатлял, и неважно, что было написано внутри. Представляешь, как это действовало на юных девушек, когда, знакомясь, ты вдруг предъявлял удостоверение, на котором, как рубиновые звезды Кремля, горели увесистые буквы. Вот таким образом я познакомился с прелестной девушкой по имени Настя. Ей было тогда восемнадцать, мне — девятнадцать, мы были наивны и юны. Я мечтал о славе, и выход каждой своей заметки полагал событием в журналистике.