Товарищ анна (повесть, рассказы)

Так он думал, когда автобус выплывал из освещенного Питера в кромешную ночь трассы на Выборг. Салон за его спиной еще был в движении, устраивал свой маленький, тесный временный быт. Он проверял бумаги, брал микрофон и говорил им о предстоящем маршруте, о границе и таможне, сам себя не слушал, только отмечал: микрофон исправен, голос уверенный, громкий и спокойный, такой и должен быть.

Все нормально, все как обычно, думал, отправляясь.

Теперь же он не знал, что думать.

Когда Алла Демидовна (бойкая старушня, Б4) спросила, бывает ли ему что-то за тех, кого он забыл, он, конечно же, рассмеялся:

— Да что вы, я столько народа за границей оставил за свои пятнадцать лет!

А теперь вспоминал и думал: да, но разве он кого-нибудь вот так забывал?

Этих девушек он отметил сразу. Лет восемнадцать-двадцать, одна полноватая, другая нет, одна бойкая, другая нет, одна лучше знает английский, другая хуже. Бывало, он так своих туристов и отличал. Имена запоминал редко. Они для него — набор признаков и место, на котором сидят.

Буква — ряд вдоль (считая от кресла водителя), цифра — ряд поперек (считая от окна). Инвентарный список. Проверяя его, он заглядывал в каждого, как заглядывают за мутные стекла бутылок с вином, пытаясь предугадать вкус.

А1 — мать: не молодая, не старая, не худая, не толстая. Неглупая. Будет покупать одежду мужу и сыну-подростку, но в какой-то момент схватит безделицу, сначала покажет всем, потом застыдится и не сразу достанет даже дома. Семья рядом, А2, А3 — угловатый сутулый сын и муж, на много лет жены старше, с гладкой лысиной, отчего голова кажется слишком большой и как будто к телу прикрученной.

Б4 — бойкая старушня, сморщенное личико с розовыми румянами на щеках, как гнилой персик:

— Прошлым летом я ездила автобусом по Европе. Шестнадцать дней, восемь стран. Это было потрясающе! А как, вы сказали, вас зовут? — к соседке.

— Рая. Вы у окна сели, вам не будет дуть? (…шарф? — взяла… лишь бы она не забывала заходить к Люсеньке. Что, если забудет? Курочка в холодильнике, и никаких конфет, я ей сказала, никаких конфет, а что, если забудет? По вечерам гулять обещала, а утром? Будет она сутки терпеть? Не молодая же уже…)

— Если задует, я уйду, не переживайте. Свободных мест много, людей не очень, я вам скажу. Вы знаете, вот когда я ездила в Прагу…

Так странно, ведь могли когда угодно раньше поехать, раньше, почему же теперь? Именно теперь? Савва, а? —В1, женщина с большими глазами. За тридцать, уже полнеет, но еще не ушли тонкие, почти юные черты грустного лица. Без улыбки. Смотрит на мужа, В2. Он рослый, русый, строгий, и его ветхозаветное имя гид запомнит навсегда.

В2:

…

Гид удивился. Заглянул снова за это стекло — ничего. Пожал плечами, пошел дальше по салону.

— Ну что ты делаешь? Неужели нельзя это туда, наверх! Господи, ну зачем я с ней поехала? Всю дорогу будет так!— Г4, взрослая дочь, высокая и полная, с сильным голосом и руками, Г3 — ее мать, в возрасте. Они очень похожи.

— Ничего, не мешает, пусть так!

Опять бросил взгляд на В2 — тихо.

А вот и они, те девушки.

Е4: Матери напишу позже, недели через две после. Тогда уже все будет, она ничего делать не станет. Это легко, лишь бы Светка не струсила в последний момент, —быстрый взгляд на подругу: — Может, я зря согласилась? Она сказала, ничего, никто ничего… Никто? А вдруг он уже догадался? Вон как смотрит, чего смотрит? На границе назад отправит? Может. Но ведь мы еще ничего не сделали! Господи… Еще в паспортах что-нибудь поставят, чтобы больше никогда не выпускали… Это ужасно!

Он отметил их. Только отметил, выделил из числа остальных. Понял про них все и остался этим доволен. Но ведь делать ничего не станет. Вольному воля. А ему просто нравилось знать заранее, от кого чего ждать.

Снова В2. Пустота. Не просто мутное, а глухое, непроницаемое стекло. Легкое беспокойство колыхнулось где-то на дне желудка. Но вольному воля.

Пересчитал всех. Девятнадцать. Кто еще?

Вон: у дальнего окна — худой потертый мужик лежит. Шапку подложил под голову. Обнял пустую дорожную сумку. Обычно на те места никто не садится, потому он называл их Я — вроде как они самые последние.

Я — господин Корнев. Его фамилию он тоже запомнит. Это станет своего рода развлечением: смотреть, как он везде таскает за собой эту тертую сумку, на дне которой (теперь-то он знает) катается советская электробритва и пакет с щеткой и пастой. Он будет всегда последним приходить на автобус, забывать все названия и переспрашивать, заблудится в каждой гостинице (но обязательно вечерами будет ходить гулять), потеряет ключ от своей каюты на пароме (потом найдет его в сумке), в Эльсиноре уйдет по берегу моря так далеко, что за ним придется бежать.

Туристы — те же овцы: даже самые смелые, если и гуляют поодаль, все равно косятся на других. В них есть благоразумие. В этом — нет. В автобусе он всякий раз будет занимать новое место, благо свободных много, и буква к нему не прилепится. Он просто Корнев. По документам — В. А.

2

Паром — это огромное здание. Осознать его размеры возможно только на берегу. Но паром еще больше, чем видится — часть под водой. Здание-айсберг.

Подхваченные разноязыким валом туристов, они поднимались по тесным коридорам-трапам на главную палубу, пышную, с бордовыми ковровыми дорожками, блестящей стойкой-регистрацией, стеклянными дверями в ресторан и фонтаном. Там собрались все вместе — русскоговорящий остров, гид выдал ключи-карточки, и они стали спускаться на свою палубу. По узкой металлической лестнице — все вниз и вниз, бухая по ступенькам багажом на колесиках.

— Может, тут? нет? дальше?

— Мама, смотри: мы ниже машин будем!

— Почему ты так решил?

— Ну вот же: здесь гараж!

Гид заглянул в лестничный пролет, как в колодец, и прислушался. Они уже все знают, подумал, все-таки второй раз. Ничего объяснять не надо: ни как вставить ключ, ни где будет обед. Сегодня я отдыхаю. Все заканчивается благополучно. Подумал и пошел к себе в каюту.

Палуба их была запутанной системой тесных — рука об руку не пройтись — коридоров со множеством одинаковых дверей-кают. Русские быстро разбрелись и потеряли друг друга.

Савва открыл дверь каюты, и они попали внутрь белого кубика с металлическими крашеными стенами. Сразу у входа был теснейший закуток — туалет и душ. Две койки друг напротив друга, почти вплотную — двоим не разойтись. Две над ними откинуты, прижаты к стенам. Подобие уюта — столик и большое зеркало в тяжелой, лаком блестящей раме. Иллюминатора нет.

— Мне здесь не нравится, — неуверенно сказала Мила и присела на краешек койки.

— Господа, — объявило невидимое радио по-английски. — Наш паром отправляется. Желаем вам приятного пути.