Товарищ Ленин

— Ленин умер!

Весть о великой утрате выскользнула из аппаратной в распахнутую дверь и с быстротой вьюжного ветра заметалась по вокзалу, вырвалась в снежную бурю, закружила по путям и стрелкам и с ледяным сквозняком ворвалась в приоткрытую половину кованных железом деповских ворот.

В депо над первой ремонтной траншеей стоял паровоз, его лечила бригада легкого ремонта. Старик Полентовский сам залез в траншею под брюхо своего паровоза и показывал слесарям больные места. Захар Брузжак выравнивал с Артемом вогнутые переплеты колосников. Он держал решетку на наковальне, подставляя ее под удары молота Артема.

Захар постарел за последние годы, пережитое оставило глубокую рытвину — складку на лбу, а виски посеребрила седина. Ссутулилась спина, и в ушедших глубоко глазах стояли сумерки.

В светлом прорезе деповской двери промелькнул человек, и предвечерние тени поглотили его. Удары по железу заглушили первый крик, но, когда человек добежал к людям у паровоза, Артем, поднявший молот, не опустил его.

— Товарищи! Ленин умер!

Молот медленно скользнул с плеча, и рука Артема беззвучно опустила его на цементный пол.

— Ты что сказал? — Рука Артема сгребла клещами кожу полушубка на том, кто принес страшную весть.

А тот, засыпанный снегом, тяжело дыша, повторил уже глухо и надорванно:

— Да, товарищи, Ленин умер.

И оттого, что человек уже не кричал, Артем понял жуткую правду и тут разглядел лицо человека: это был секретарь партколлектива.

Из траншеи вылезали люди, молча слушали о смерти того, чье имя знал весь мир.

А у ворот, заставив всех вздрогнуть, заревел паровоз. Ему отозвался на краю вокзала другой, третий… В их мощный и напоенный тревогой призыв вошел гудок электростанции, высокий и пронзительный, как полет шрапнели. Чистым звоном меди перекрыл их быстроходный красавец «С» — паровоз готового к отходу на Киев пассажирского поезда…

Депо наполняли люди. Они вливались во все ворота, и когда большое здание было переполнено, в траурном молчании раздались первые слова.

Говорил секретарь Шепетовского окружкома партии, старый большевик Шарабрин.

— Товарищи! Умер вождь мирового пролетариата Ленин. Партия понесла невозвратимую потерю, умер тот, кто создал и воспитал в непримиримости к врагам большевистскую партию… Смерть вождя партии и класса зовет лучших сынов пролетариата в наши ряды…

Н. ОСГРОВСКИЙ. Из романа «Как закалялась сталь»

Пять ночей и дней

И прежде чем укрыть в могиле

Навеки от живых людей,

В Колонном зале положили

Его на пять ночей и дней…

И потекли людские толпы,

Неся знамена впереди.

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею

Такая лютая была.

Как будто он унес с собою

Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали

Из-за того, что он уснул.

И был торжественно-печален

Луны почетный караул.

В. ИНБЕР

ЖИЗНЬ ВОЗЬМЕТ СВОЕ. ПУСТЬ БУРЖУАЗИЯ МЕЧЕТСЯ, ЗЛОБСТВУЕТ ДО УМОПОМРАЧЕНИЯ, ПЕРЕСАЛИВАЕТ, ДЕЛАЕТ ГЛУПОСТИ… ПОСТУПАЯ ТАК, БУРЖУАЗИЯ ПОСТУПАЕТ, КАК ПОСТУПАЛИ ВСЕ ОСУЖДЕННЫЕ ИСТОРИЕЙ КЛАССЫ… И ПОТОМУ МЫ МОЖЕМ (И ДОЛЖНЫ) СОЕДИНЯТЬ ВЕЛИЧАЙШУЮ СТРАСТНОСТЬ В ВЕЛИКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ БОРЬБЕ С НАИБОЛЕЕ ХЛАДНОКРОВНЫМ И ТРЕЗВЫМ УЧЕТОМ БЕШЕНЫХ МЕТАНИЙ БУРЖУАЗИИ… В. И. Ленин

* * *

…За годом — год, за вехой — веха.

За полосою — полоса.

Нелегок путь.

Но ветер века — Он в наши дует паруса.

Народы, земли и державы,

Что все теперь — рукой подать.

Нам этой мирной нашей славы

Уже не могут не воздать.

Вступает правды власть святая

В свои могучие права.

Живет на свете, облетая

Материки и острова.

Она все подлинней и шире

В чреде земных надежд и гроз.

Мы — это мы сегодня в мире,

И в мире с нас

Не меньший спрос!

И высших нет для нас велений —

Одно начертано огнем:

В большом и малом быть, как Ленин,

Свой ясный разум видеть в нем.

А. ТВАРДОВСКИЙ. Из поэмы «За далью — даль»

ПОЛОТНЯНАЯ РУБАХА

Дело было во время войны. Я лежал в госпитале, в просторной горнице деревенского дома, а дом тот стоял на берегу озера, недалеко от Минска. Рядом со мною лежал раненый танкист — старшина Иван Фирсович Силин. Он был ранен в грудь навылет; наружный воздух, как ему казалось, проникал в него через рану до самого сердца, и Силин постоянно зябнул. Первые дни Иван Силин лежал в лихорадочном бреду или в дремотном забытьи и говорил со мною мало. Он спросил у меня только, чей я сам и откуда родом, и умолк. Должно быть, Силин хотел узнать, не земляк ли я ему, не дальний ли родственник. Это ему нужно было знать на случай своей смерти, чтобы я, вернувшись на родину, рассказал там о Силине его семейным и близким людям. Однако я родился далеко от Силина.

— Нет, ты не тот! — вздохнул Силин.

— Не тот, — сказал я.

Через неделю Ивану Фирсовичу стало лучше: дышать он начал свободнее, и смертная синюха сошла с его лица. Теперь он уже более походил на самого себя, и я увидел его серые глаза, заблестевшие жизненной силой, и широкое, рябое, доброе лицо, мягкое, как пашня.

— Ты не спишь? — спросил он у меня.

— Нет. А что?

— Так. Умирать неохота.

— А мы не будем.

— Будем-то будем, — сказал Иван Силин, — как не будем? Да не скоро.

— Ну и что же! — ответил я ему. — Если не скоро — это не беда.

— Беда! Как не беда! — сказал Силин. — Я никогда не хочу помирать! Сто лет проживу — не захочу, и ты не захочешь.

— Я бы лет в сто шестьдесят, пожалуй бы, захотел.

— Врешь. Опять бы прибавки попросил, опять бы капли пил и пульс считал.

— Кто ее знает…

— Как кто ее знает? — рассерчал Иван Фирсович. — Да я знаю. Мне вот мать, родная мать, умирать никогда не велела! И чего со мной не было — из другого бы давно весь дух вышел и из меня выходил, — сколько раз я кровью весь исходил, да напоследок сожмусь в последний остаток, разгневаюсь весь, сберегу одну живую каплю крови и от нее опять согреюсь и отдышусь. И вот живу и буду жить, хоть огонь прошел меня насквозь и две дырки в легких оставил, дышать трудно, холодно мне дышать…