Товарищи (сборник)

— Кажется, спускается Василий, — сказал капитан. Из-за кустарника показалась голова ординарца.

— Ну как? — спросил его капитан.

— Ждет уже, — коротко ответил Василий.

И, повернувшись, молча полез обратно на обрыв. Он по-своему переживал уход капитана из роты. Правда, Батурин сказал ему, что заберет его с собой в батальон. Но Василию жаль было и роту покидать.

Как всегда, спустившись в полуподвальную комнату дома, где разместилось КП роты, надо было сперва привыкнуть к полумраку. После того как немецкие снайперы из соседнего дома пристреляли окно, капитан Батурин приказал заложить его кирпичами и мешками с песком. В оставленную узкую щель можно было увидеть трансформаторную будку с черепом на стальной серой дверце, обугленный высоковольтный столб, свитый в спираль и сброшенный с рельсов взрывом авиабомбы, опрокинутый набок вагон трамвая. Лишь скупая полоска света из щели падала на пол.

Вполоборота к двери сидел на стуле черноголовый лейтенант с папиросой в далеко отставленной в сторону руке. Вдруг чем-то страшно знакомым повеяло на капитана Батурина от этой его позы.

Сделав шаг от порога, капитан остановился. Лейтенант повернул к нему голову, взглядывая на него снизу вверх.

— Володя? Брат?! — вставая, спросил он.

Капитан Батурин в растерянности протянул вперед руки, спазма перехватила ему горло. Он оглянулся на Тиунова.

— Ты что же, не хочешь узнавать? — смеющимся баском спросил лейтенант.

— К-коля, — непослушными руками капитан Батурин попытался обнять его плечи. Опять оглядываясь, он поискал глазами вокруг себя. Ординарец Василий быстро придвинул ему стул.

— Экие у тебя стали нервы, — усаживая его на стул, с жалостью сказал брат.

— Откуда ты? — глухим и чужим голосом спросил капитан Батурин. «Распустился, раскис», — с брезгливостью подумал он о себе.

— Из госпиталя.

— Был ранен?

— Всего лишь контужен. Разве тебе майор Скворцов не говорил?

— Н-нет.

— Правда, целый месяц провалялся почти без памяти, разжимали зубы и кормили через трубку какой-то мерзостью.

Всматриваясь в него, капитан Батурин отчетливо вспомнил мать: те же почти синие глаза, курчавые волосы. Только нос — как у отца — широкий. Уже больше года прошло со времени последней встречи Батурина с младшим братом. Но и что-то новое выступило у него в лице. Может быть, эти складочки в уголках рта. Капитан Батурин почувствовал, как горло у него опять начинает сжиматься.

А брат тоже смотрел на него и думал: «Как же ты изменился, милый. Волосы стали у тебя совсем белые, как горелая проволока, и весь ты какой-то стал сутулый. Одни глаза не изменились».

— Черт, злой этот «Беломор», — капитан Батурин смял в пальцах папиросу. — Что же я тебя так плохо принимаю? Конечно, проголодался? Василий!

— Нет. Меня покормили на ка-пе батальона жирной бараниной. Прямо из-под «юнкерсов». Теперь целую неделю буду воду пить.

И когда ординарец Василий принес ему в котелке воды, он выпил ее до дна, собрав губой с края котелка капли.

— А говорили, что у вас тут и хорошей воды не осталось, — он провел по губам рукой, как будто выжимая их.

Так всегда делал их отец, вытирая после обеда усы. Но у брата усы только намечались.

— Матери из госпиталя писал? — успокаиваясь, спросил капитан Батурин.

— Сначала не мог, а потом решил, что не стоит. Мало ли что она начнет думать.

— Стара она стала, слепа.

— Да, стара, — грустно повторил брат.

Тиунов смотрел на них из своего угла и не находил в их чертах ничего общего. У капитана лицо было худое и бледное, с запекшимися губами. А в щеках его брата еще оставалась округлость. «Никто бы не мог сказать, что у них одна мать», — подумал Тиунов. Но когда они заговорили о матери, сходство вдруг сразу выступило у них.

Слушая их разговор, Тиунов ощутил знакомый прилив тревоги. Своей матери, которая осталась в селении Псыгансу под Эльбрусом, он теперь уже не мог написать.

— Из госпиталя, конечно, выписался до срока? — спросил капитан.

— До срока, — признался брат.

— Как и следовало ожидать, — насмешливо сказал капитан Батурин.

— Но ты сам посуди, это же смертная мука, да и какой смысл? Правда, голова еще недели две побаливала… — брат дотронулся рукой до густоволосого затылка.

— А теперь? — недоверчиво спросил капитан.

— Что ей сделается? Батурины живучие, — махнув рукой, возразил брат. Совсем как, бывало, говорил отец. Нет, он не очень изменился. — Если бы мне раньше сказали, что бывают такие совпадения, я бы никогда не поверил, — брат встряхнул головой. — Но и майор Скворцов, конечно, тут приложил руку.

— Как по наследству, Хачим, — оглядываясь на Тиунова, сказал капитан. Он как будто оправдывался, что по счастливому стечению обстоятельств сдавал теперь роту брату. Вставая, он предложил ему:

— Давай, я проведу тебя но хозяйству.

— Не стоит. Это я сам. Давай еще немного поговорим. — Брат уселся удобнее, закурив новую папиросу и неумело отставляя ее в руке. Он что-то хотел спросить, но почему-то не спросил.

Перехватив его колебания, капитан дотронулся рукой до кармана с бусами.

— А то, может быть, пройдем?

— Еще будет время, — сказал брат.

«Нет, не похожи», — окончательно заключил Тиунов.

Запел зуммер. Капитан снял с телефона трубку. Майор Скворцов спрашивал:

— Еще не нацеловались, братья? Пора принимать батальон.

— Иду, товарищ майор, — сказал капитан.

Положив трубку, он поправил надетый через плечо планшет.

— Я пошел, Николай. Потом обо всем поговорим. Все, что нужно, тебе Тиунов расскажет. — Он повернулся к ординарцу — Ты как, Василий, решил?

— Разрешите мне остаться, товарищ капитан, — бледнея сказал ординарец.

Он уже успел сделать для себя выбор. Оставаясь при новом командире, он как будто и капитану Батурину не изменял, и избегал необходимости покидать роту.

— А… — нахмурившись, сказал капитан. Он подошел к Тиунову. — До свидания, Хачим.

— До свидания, кунак, — ответил Тиунов.

Усы у него задрожали.

17

В доме Тимофея Тимофеевича остановились два немецких офицера. С того самого часа, когда первая группа солдат ворвалась во двор и стволами автоматов стала взламывать ульи, уже ни одного дня не обходилось без новых квартирантов. Каждую проходящую машину так и тянуло завернуть в голубые ворота под жестяным козырьком. Они почти не закрывались. Сперва Тимофей Тимофеевич еще пробовал запирать их на ночь, но, после того как одну створку ворот сорвали с петель, махнул рукой.