Товарищи (сборник)

Солдаты закатывали во двор полевые кухни и сразу же принимались рубить в саду деревья, разводить огонь. Не спрашивая разрешения хозяев, шарили в курятнике и катухе, хлопали крышками закромов, лезли по лестнице на чердак.

Зажав, как клещами, сердце, Тимофей Тимофеевич вынужден был молча наблюдать, как его жена, казачка, воспитанная матерью и отцом в духе нетерпимости ко всякому баловству, должна была терпеть около себя охальство чужих мужчин. Не стесняясь, они расхаживали при ней в одних исподниках и, бесстыдно оголяясь, принимались искать у себя вшей. Спали теперь Тимофей Тимофеевич и Прасковья не в горнице, а за печью. Бывало, Прасковья, ревностно следившая за тем, чтобы в горницу не занесли со двора грязь, заставляла Тимофея Тимофеевича разуваться еще на крыльце. Теперь же грязь на полу в горнице лежала на вершок, окурки шуршали под ногами, как сухая листва.

Но двое новых квартирантов не были похожи на всех предыдущих. Серая приплюснутая машина въехала во двор, и тотчас же два денщика стали выносить из нее большие чемоданы. Пока офицеры разминали ноги во дворе, денщики успели и мусор вымести из дома, и хорошую мебель расставить, доставленную на машине лично комендантом Зельцем из бывшего колхозного клуба. Денщики внесли в горницу черные ящики, а шофер протянул по стенам проволоку и повесил над столом электрическую лампочку. Только после того, как все это было закончено, офицеры вошли в дом.

Один из них был худой и высокий, с седыми бровями, нависшими на самые глаза. Серый френч лежал на нем складками, а брюки, вправленные в широкие, с короткими голенищами, сапоги, казались из-за худобы ног внутри пустыми. На сером сукне френча поблескивали золочеными кантами узенькие серые погоны с двумя звездочками.

На втором офицере погоны были черные. Такого же цвета была на нем и фуражка, которую он, сняв, положил в горнице на тумбочку. На кокарде фуражки Тимофей Тимофеевич увидел такой же череп, какой он до этого видел на бутылках с денатуратом.

Второй офицер по виду годился первому в сыновья. Но Тимофей Тимофеевич догадался потом, что по чину он был старше. Недаром же и комендант Зельц увивался перед ним больше, чем перед высоким.

С дороги офицеры первым делом выпили и хорошо закусили колбасой и черной икрой, которую намазывали на хлеб сверху коровьего масла. После этого они долго шуршали на столе какими-то бумагами и, разговаривая вполголоса, рассматривали большую военную карту. Вечером к ним опять пришел комендант Зельц. Они о чем-то расспрашивали его, рассматривая карту.

Поужинав, потушили свет, но уснули не сразу. Разговор между ними продолжался. Лежа за печкой, Тимофей Тимофеевич слышал его через отдушину в стене. Он успел уже почти забыть немецкий язык, выученный им четверть века назад в германском плену, где он пробыл почти три года вместе с Чаканом, но кое-что из услышанного все же сумел понять. Он наверняка понял бы больше, если бы не удары за окнами ветра по разболтавшимся на петлях ставням и не другой звук, тягучий и стенящий, который Тимофей Тимофеевич последнее время слышал по ночам уже не раз. Видно, и в самом деле пропащее наступило время, если даже волки уже стали безбоязненно приходить из степи к человеческому жилью.

В горнице заскрипела пружинами кровать.

— Вы слышите, полковник?

— Слышу.

— Неужели это волки?

— Россия есть Россия.

— Черт знает что за мистика. И это в двадцатом веке?!

— Я был несколько другою мнения о ваших нервах.

— Нет, это не только нервы, по и долгая дорога по однообразной степи, обстрел из леса.

На некоторое время в горнице стало тихо.

— Курчавенький… — вдруг сказала во сне Прасковья. Тимофей Тимофеевич закрыл ей рот ладонью, и она, всхлипнув, тяжело перевернулась на другой бок. В щели ставен сочился свет месяца. В четырехугольнике трюмо он отражался, как далекое зарево.

— Вы еще не спите?

— Нет.

— А этот Зельц — препротивный субъект.

— Может быть.

— Вы обратили внимание на его внешность?

— Да, она малопривлекательна.

— Такие лица бывают у гомосексуалистов.

— Оказывается, вы наблюдательны.

И опять нить разговора прерывалась, Тимофей Тимофеевич слышал в тишине только стук ходиков. Раньше он всегда любил прислушиваться к их равномерному стуку. Как-то вносил он в душу спокойствие и уверенность в нерушимости вот такого же размеренного течения жизни. Теперь же он казался Тимофею Тимофеевичу совсем неуместным, лишним.

— Полковник!

— Слушаю вас.

— Что вы думаете о нашей миссии?

— Думаю, что она…

— Не вообще, а в широком смысле…

— То есть?

— Как там говорится в приказе фюрера?

— Сейчас уже дословно не помню. Впрочем, могу вам прочитать.

— Не беспокойтесь. Отложим до утра.

— Пустое. Я сейчас.

По застланному мягкой дорожкой полу горницы прошелестели босые шаги, и вспыхнувший там свет электрической лампочки заставил Тимофея Тимофеевича отшатнуться от отдушины, прикрыв глаза ладонью. В горнице зашуршали бумагой. Отняв ладонь от глаз, он увидел худую спину пожилого офицера в меховой безрукавке, склоненную над столом.

— Вы меня слушаете?

— Да, пожалуйста.

— Номер сорок два ноль восемь…

— Это не нужно.

— Ага, здесь… «Приготовления к зимней кампании находятся в полном разгаре. Вторая русская зима застанет нас готовыми и лучше подготовленными. Русские, силы которых значительно уменьшились в результате последних боев, не смогут уже в течение зимы сорок второго — сорок третьего года ввести в бой такие силы, как в прошлую зимнюю кампанию. Что бы ни произошло, более жестокой и трудной зимы уже не может быть».

— Всё?

— Всё.

— Как я понимаю, это означает…

— …Зимние квартиры и жесткую оборону, — быстро досказал за него худой офицер и, свернув на столе бумаги, потушив свет, вернулся на свою постель.

— А теперь скажите, полковник, как это вяжется с той схемой, которую вы мне показывали днем?

В горнице помолчали. Тимофей Тимофеевич прилип ухом к отдушине. Голос худого офицера медленно и задумчиво сказал:

— Думаю, что все это трудно увязать…

Перед рассветом Тимофей Тимофеевич вышел на крыльцо. Ветер уже утих, и месяц растаял, оставив на небе серебрящийся зыбкий след. Но высокий тягучий звук все еще трепетал над степью.

В начале октября на юго-запад от Сталинграда, под местечком Садовое, был убит немецкий офицер. При нем нашли сумку с документами и военной картой. Здесь же была и схема, показавшаяся вначале непонятной. На белом листе, извиваясь, разбегались в стороны стрелы, упираясь синими жалами в красные кружочки. Рядом с каждым кружочком стояла цифра, аккуратно выписанная черной тушью. По этим цифрам и стрелам, нарисованным на листе бумаги, выходило:

Борисоглебск — 5–10 июля.

Поворино — Сталинград — 25 июля.