Традиция. догмат. обряд

Те дела благочестия, которые помогали расти душе в пору ее мирской жизни, оказываются уже недостаточны. Студент, соблюдающий пост в университетской столовой, каждый раз совершает выбор и упражняет волю. Для семинариста, вкушающего постные обеды в своей столовой, пост почти теряет свое духовное значение, становясь лишь полезным физиологическим подспорьем. Молитва и Литургия становятся частями привычного и обязательного распорядка дня. Евангелие из книги жизни превращается в учебник и источник цитат… [222] В общем, именно внешнее благополучие духовной жизни может исподволь готовить внутренний обвал.

222

"Не нужно при чтении Евангелия задаваться какими-либо необычными, хотя и приличными целями, например, отмечать важные места для сочинения, превращать в материал для уроков и лекций и т. п… Только начал я заниматься этим прикладным делом (подбирать цитаты про Царство Божие), мгновенно свет евангельский потух. Я пробовал повторять, гнаться за двумя целями и на другой день, и на третий. Увы! Бесплодно. Евангелие было мертво… И пришлось отказаться от второй задачи, а, попросив у Господа прощения, я смирился и начал читать по-прежнему, "для спасения души"… И мертвец ожил" (митр. Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. СПб., 1992. С. 64–65.)

Не случайно среди монахов почти не бывает детей духовенства. Для последних Церковь и Литургия слишком привычны, радикализм Евангелия притерт. И в житиях святых не так уже часто встретишь основателя нового монастыря, выросшего в священнической семье. Преподобный Серафим приходит из купцов, преподобный Сергий — из бояр, среди оптинских старцев можно было встретить бывших офицеров… Если на эти “детали” обратить внимание — нетрудно заметить, что чаще всего монашеский аскетизм обновлялся в истории Церкви воспитанниками мирских, а не священнических семей. Из среды мирян вновь и вновь вставали те “неучи,” что, по слову Августина, “похищали Небо.” [223]

223

"Главный поток нового аскетического учения, "апостольского" или "евангельского", шел не из недр иерархической церкви, а из мира. Клир слишком был для этого связан традиционными формами жизни, обычными уставами. Он слишком склонен был "символически" понимать и толковать само подражание Христу и апостолам. Простые миряне подходили к проблеме, поставленной перед ними самою же церковью в борьбе за обновление, проще и непосредственнее. Они стремились к точному до наивности выполнению слов Христа". — Карсавин Л. П. Аскетизм и иерархия // Минувшее. Исторический альманах. XI. М.-СПб., 1992. С. 229.

Есть большой профессиональный риск у служителей Церкви и особенно у ее руководителей. Этот риск в некоторых случаях сродни риску… большевистской морали. Это не оценочное сопоставление: просто некоторые структуры сознания здесь действительно похожи. Большевизм был обречен на террор. Самое дурное в его практике было следствием самого высокого в его проповеди. Слишком уж велика была поставленная цель — счастье всего человечества на все будущие века. Эта цель — абсолютна в сознании ее служителя. Но абсолют именно потому и абсолют, что ни с чем не соотносим. В сиянии абсолюта растворяются все “частности” “великого пути.” Все средства малы для столь великой цели — и потому ни одно из них не может быть однозначно плохо. Это Император Николай II мог задуматься: а стоит ли ради сохранения своей власти или власти династии проливать кровь сотен людей? А Ленину над такими вопросами даже смешно было бы размышлять: по сравнению с безмерным счастьем миллионов, прыгнувших-таки “из царства необходимости в царство свободы,” что значит жизнь нескольких тысяч, сломавших свои шеи в этом всемирно-историческом прыжке?! “Наша цель — оправдать наши средства.”

Что-то похожее искушает и церковнослужителя: благо Церкви — это абсолют, и ради него, кажется, можно… Можно смолчать, можно поддакнуть, можно подписать, можно подтвердить, можно приговорить… В христианстве есть противовес этим искушениям — Евангелие, молитва к Распятому за нас, традиция ежедневного покаянного труда. Но это все так легко забывается в суете нужных, еще более нужных, совсем неотложных дел…

Искушение личностью.

Все может стать поводом для искушения. Даже любовь к духовному наставнику, даже подражание ему. Григорий Богослов говорит, что после кончины святого Василия “увидишь многих василиев по наружности; это — изваяния, представляющие тень Василиеву, эхо. Эхо же повторяет только окончание речений… Многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, думали обратить для себя в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение волос, тихость походки, медленность в речах, задумчивость и углубление в себя. У него это делалось не по намерению, но просто и как случилось… Эти люди более отстоят от Василия, нежели сколько желают к нему приблизиться.” [224] [225]

224

Святой Григорий Богослов. Творения. Т. 1. С. 652.

225

Но, конечно, осталось после преставления святого Василия и иное предание: святой Богослов пишет святому Григорию Нисскому, младшему брату и ученику святого Василия после кончины последнего: "Какое время или слово доставит мне утешение, кроме твоей дружбы, которую блаженный оставил мне взамен всего, чтобы в тебе, как в прекрасном и прозрачном зеркале, видя его черты, оставаться в той мысли, что и он еще с нами?" (Творения. М., 1848. Ч. 6. С. 176.)

Сегодня что-то очень похожее происходит во все ширящемся сообществе “духовных детей отца Александра Меня.” Они даже не понимают, что своей активностью и неумеренным изъявлением своих чувств хулят память о. Александра. Их мемуарная деятельность твердит: был один хороший батюшка в России — и того убили (это основная мысль книги Зорина “Ангел-чернорабочий”). Без раздражения они не могут говорить о Православии — и неужели о. Александр научил их этому? Сам же о. Александр видится им так: “Миссия отца Александра состояла и в том, чтобы евангелизировать полуязыческую Россию и тем самым повернуть ось мировой истории. Отец Александр продолжил дело Христа: он исцелял Россию и тем самым — все человечество. Я видел перед собой идеального человека, наделенного всеми дарами земными и небесными. Это был самый живой человек из всех. Он впитал в себя мудрость веков. Христос отобразился в нем с необычайной полнотой. Гениальная интуиция, могучий интеллект, мыслитель вселенского масштаба. Отец Александр — это вселенский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через тысячу лет. Отец Александр вслед за Христом войдет в историю как победитель… ” (статья Владимира Илюшенко, председателя общества “Культурное возрождение” имени Александра Меня, озаглавлена “Сын человечества” [226] ). Через два года, узнав, что я не согласен с рекламой книг о. Александра как полного и адекватного изложения христианства (из моей статьи об о. Александре в “Независимой газете” 18. 3. 93), В. Илюшенко резко заявил: “Не знаю, кто утверждает такое: я подобной рекламы не видел.” [227] В зеркало, наверно, недосуг было посмотреть… [228]

226

Илюшенко В. Сын человечества. Книжное обозрение, 1991, N. 36.

227

Илюшенко В. Комплекс Сальери. // Вокруг имени отца Александра. М., 1993. С. 118).

228

Я же вновь повторю свое мнение: книги отца Александра — не более чем введение в христианство; они не предлагают нового видения и решения богословских или философских проблем. Кстати, в конце 1991 г. Карла Кристиана Фельми, лютеранина, профессора Эрлангенского университета, изучающего православное богословие, спросили — по чьим книгам стоит начать знакомство с православием не неофитам и любителям, а профессиональным молодым богословам. После того, как он назвал имена Лосского, Шмемана, Афанасьева, Мейендорфа, Флоровского, Флоренского и Булгакова, его попросили пояснить — видит ли он интересных богословов среди тех, кто жил не в эмиграции, а в Советской России. Проф. Фельми резко отказался присоединить к этому списку хоть одного богослова из России, хотя и подчеркнул, что с уважением относится к о. Ливерию Воронову, о. Виталию Боровому, Петру Гнедичу. А затем добавил: "Рекомендую читать и труды о. Александра Меня. Он является больше популяризатором, чем творческим богословом" (Беседа с Е. М. Верещагиным в Регенсбурге 30 декабря 1991 года). Впрочем, он отметил, что для него как евангелического деятеля, филокатолическое, "никодимовское" направление в русском богословии вообще малопривлекательно.

Конечно, даже подражание учителю служебно. “Я чувствую темноту святоотеческих текстов, которые не могу понять, — пишет Иван Киреевский в пору своих занятий святоотеческими переводами своему духовнику оптинскому старцу Макарию, — и в этих случаях обыкновенно решаю мои недоумения предположением просить объяснения у Вас, хотя в то же время чувствую, что даже и Ваши объяснения могут только указать, куда смотреть, но не дадут глаз, которыми видеть.”

Учитель может указать направление взгляда и поиска, направление движения человеческого духа, но увидеть Предмет поиска может лишь сам ищущий. Задача здесь предстоит двоякая: сначала научить человека видеть Бога и различать действия Его Благодати, а затем научить человека видеть самого себя уже в перспективе увиденного, что неизбежно связано с императивом обновления и покаяния.

Опасность мифов.

Очень важно в мире церковных суждений уметь различать православное богословие от “православной” мифологии.

К области мифологии относится, например, представление о том, что “часто причащаться — грех.” Увы, даже авторитета святого Феофана Затворника и святого Иоанна Кронштадтского не хватает, чтобы убедить людей чаще приступать к Таинству Евхаристии. Что нам святые, если баба Аксинья сказала, что причащаться чаще раза в году — “большой грех.” “О обычай, о предрассудок! Напрасно приносится ежедневная жертва, напрасно ежедневно предстоим мы пред алтарем Господним! Никто не приобщается” — (святой Иоанн Златоуст.) [229]

229

Святой Иоанн Златоуст. 3 Беседа на Пославие к Ефесянам. // Вестник РСХД. N. 31. С. 2.

Сколько апокрифов возникло в первые века христианства и как много затруднений и боли они причинили Церкви! Но сегодня все это “псевдонимное знание” вновь с огромной охотой и творится, и распространяется. Конечно, это творчество на любимую тему — о конце света. И издаются православные “романы ужасов” — типа “Россия перед вторым пришествием.” Истинные и давно зафиксированные в церковном предании суждения и пророчества здесь перемежаются с явными апокрифами типа “один старец сказал.” Я помню, как многие из этих предсказаний пересказывались в Лавре 10 лет назад, и вижу — как сейчас. Произошла явная политизация этих суждений, их подгонка под желаемую политико-идеологическую модель. Но в Церкви не видно желания противостать “негодным и бабьим басням” (1 Тим. 4:7). “Журнал Московской Патриархии” как-то робко заметил (в воспоминаниях проф. Козаржевского), что в Москве 20-х годов было немыслимо распространение священниками брошюрок типа “Какому святому от какой болезни молиться.” Но в нынешних храмах стараниями “некоторых из числа чрез меру у нас православных” (святой Григорий Богослов [230] ), эти языческие списки стали обязательным атрибутом.

230

Свяитой Григорий Богослов. Слово 2. // Творения. Ч. 1. С. 36.

Поразительно распространение в храмах (и даже в Отделе религиозного образования!) двухтомника о русской нечистой силе — пособия по заговорам и гаданиям. Но вершинным памятником нашему богословскому и нравственному одичанию останется издание Валаамским монастырем воспоминаний князя Жевахова. В них утверждается, что Бог Ветхого Завета — это Сатана. [231] Даже это Богохульство издатели готовы простить товарищу обер-прокурора, равно как и призыв к объединению с католичеством (т. 2, с. 236) и созданию “Христианского Интернационала” (с. 317), и утверждение, что слова Христа о Церкви, которую не одолеют адовы врата, не относятся к Православию (с. 200–203). Ставропигальный монастырь готов издавать книги, в которых есть пассажи, начинающиеся со слов: “Христианская совесть никак не может согласиться с мнением апостола Павла… Апостол Павел смотрел односторонне… Апостол Павел упустил из виду… “ (с. 268). Все это можно оставить за скобками — ради центральной идеи книги: в школах и университетах главным предметом должно стать “жидоведение” (с. 62).

231

"Еврейский бог Яхве, бог-ревнитель, не удовлетворявшийся скромной ролью бога евреев, а именовавший себя богом богов и претендовавший на мировое господство… за этим еврейским богом стоит сам диавол, который и назвал евреев своим избранным народом" (с. 119). В Евангелии "товарищ обер-прокурора" видит поддельные главы (с. 201). Первые пять книг Библии, "якобы откровения самого Яхве, приписаны полулегендарному Моисею" (с. 316), да и пророческие книги полны подлогов. Жевахов возлагает большие надежды на возрождение оккультизма, ссылаясь, кстати, на Столыпина (с. 252–253), и роняет мимоходом поразительные характеристики типа "ленивые умы наших иерархов, начиная с Филарета Московского" (с. 268).

Восстановление древнерусского язычества.

Национализация православия, превращение его в “русскую идеологию” открывает дорогу новому антихристианству. Серьезнейшая угроза православию в сегодняшней России — не протестантизм, а язычество. Усилия протестантских миссионеров имеют весьма относительный успех по сравнению с оглушительным успехом “целителей” и оккультистов. Стратегия неоязычества (New Age) во всем христианском мире строится на использовании фольклорных символов, на максимальной паганизации народных преданий, былин, легенд, мифов. Ведущий оккультист (точнее — сатанист) России Отари Кандауров уже заявил, что “русский язык — самый эзотеричный язык в мире.” “Голубиная книга” и тому подобная продукция старорусских оккультных сект активно пропагандируется. Под вывеской “Град Китеж” уже действует оккультный кружок. Христианство же объявляется “еврейской религией.”

Однако православная проповедь и публицистика чаще предупреждают об опасностях американского протестантизма, чем о пропастях русского язычества. [232] Духу мира сего все равно, с какой стороны размывать православие: слева или справа. Но вот именно соблазны справа современное церковное сознание плохо умеет различать и еще меньше умеет от них защищаться. Не гремит церковный глас: “Лжемудрствующим яко же Жевахов или Емельянов — да будет анафема.” Наше церковное сознание поражено “болезнью правизны,” которая ничуть не лучше приступов энтузиазма обновленчества.

232

В порядке некоторого само-оправдания напомню, что русскому неоязычеству я посвятил статью "Новомодные соблазны" (Новый мир. 1994, N. 10).