Традиция. догмат. обряд

Национальная церковь не может бороться с национальной религией. Язычество есть религия нации, “языка.” Только Вселенской Церкви, отстаивающей над-утилитарную Истину, Истину Единую и Единственную для всех людей — по силам найти средства, необходимые для отвращения целого народа от созданной им душевно-комфортабельной идеи.

Может ли быть “русская религия”? Если эта религия обращается к специфически “русским” духам — к Перуну и Велесу — да, она будет отчасти русской (отчасти — потому, что духи, с которыми такая религия вступает в связь, одинаково охотно отзываются на любые имена и клички). Христианство — это религия покаяния, это вера прощенных грешников. Чтобы оно стало специфически русским в своей сути, надо признать, что мы научились как-то специфически по-русски грешить и специфически по-русски каяться. Но ни в каком “Добротолюбии” не найдешь раздела “русские грехи.” И что касается покаяния — то русские монахи никогда не чувствовали потребности чем-то своим дополнить переписываемые ими покаянные книги сирийца Ефрема или египтянина Макария. Можно сказать, что “русский стиль” в духовности — это истовость в вере, покаянии, молитве. Но, к сожалению, наши современные патриоты молятся как раз не по-русски: слишком уж вяло и слишком демонстративно.

Да, по верному слову Георгия Федотова, Русь откликнулась своим неповторимым голосом на призыв Евангелия. Но изучать особенности русского отклика, не расслышав прежде в своем сердце сам Евангельский глас — значит заниматься вполне профанным эстетизмом. Человек, всюду в церковной жизни ищущий “русское,” ничуть не духовнее эстета, приходящего в храм в надежде услышать “свежий голос” в хоре. Очень схожее душевное настроение было у тех евреев, которые в предгорбачевские годы наполняли московские православные храмы в великопостные субботние вечера. Псалом “На реках Вавилонских” звучал для них как национальный гимн — но не более.

Среди сегодняшних проповедников православия в России очень много людей, который верят не в Бога, а в русское “православие.” Они любят не столько Христа, сколько саму отечественную веру, любят ее проявления у своих предков. Так зарождается идеология фундаментализма, которая абсолютизирует историю: ведь та форма христианства, неизменность которой отстаивает фундаменталист, родилась как реакция, как ответ на вызовы когдатошней современности. Отказываясь приспособляться к нынешнему веку, фундаментализм закрепляет форму приспособления Церкви к веку XIX, или XVII, или XIV. Фундаментализм полагает, что до, скажем, XVI века Церковь нашла наиболее адекватные формы Православия. В этой перспективе апостольский век оказывается самым ущербным, ибо менее всего похожим на “идеальный” XVI или XX век по своим формам. В апостольской общине ведь не было ни пятиярусного иконостаса, ни знаменного пения, ни Типикона. Всевековая целостная соборность Церкви сводится к одному временному синтезу, все предыдущие формы объявляя ущербными.

Консерватизм и фундаментализм.

Фундаментализм противоположен церковному консерватизму, который как раз в апостольских веках и в раннем монашестве видит идеал христианства. Консерватор отстаивает подлинные духовные ценности, а фундаменталист — формы их воплощения. Фундаменталист возводит исторические факты в ранг духовной непреложности. Консерватор, исходя из духовно непреложных начал, судит любую историческую реальность. Интересно, что с этой точки зрения полемика Владимира Лосского с латинскими богословами была именно полемикой консерватора с фундаменталистами. Католические защитники Filioque в ответ на серьезные богословско-философские возражения Лосского приводили цитаты из некоторых восточных отцов, которые могли быть истолкованы в духе Filioque. Тем самым разговор превращался в диспут богослова с историком, переходя от сути — к цитатам. Свидетельство одного текста не выражает еще догмата Церкви — хотя бы потому, что есть тексты противоположные, а, значит, задача богослова — выяснить, какие же из расходящихся суждений органичнее и полнее выражают саму подлинную Традицию.

Фундаментализм противоположен церковной традиции — ибо именно традиция православия предупреждает о недопустимости за верность букве расплачиваться судьбами живых людей. При рассмотрении истории православной догматической мысли хорошо видно, что находить выход из тупика и давать ответ еретикам, настаивавшим на достаточности прежних формул и слов, каждый раз удавалось лишь через раскрытие новых возможностей богословского дерзания.

Поэтому столь значима полемика, которую вел с искушением фундаментализма крупнейший русский церковный историк А. Карташев: “Временная гордынная иллюзия молодого богословского поколения, будто оно непокорно закону неизбежной эволюции всего существующего, и что оно, по контрасту со своими отцами, ни в чем не новаторствует, а только сохраняет, есть именно иллюзия, а не безошибочное узрение вечной неподвижной истины.” [233] В представлении этих людей истина сводится к догматическим формулировкам, и быть богословом значит просто быть цензором. Этот террор немоты убежден, “будто и христианское откровение и накопленное до наших дней богословие есть какая-то таблица логарифмов. Стоит только справиться — ответ предуказан. Богословствовать больше не о чем. Надо быть просто добрыми христианами. Вот этого-то “просто” и не существует в природе вещей и в выпавшей на нашу долю горькой судьбе русской церкви в особенности” (А. Карташев [234] [235] ).

233

Карташев А. Воссоздание Святой Руси. Париж, 1956. С. 175.

234

Карташев А. Воссоздание Святой Руси. С. 229 и 227.

235

Просто с ностальгией перечитываешь сегодня богословские труды "тоталитарных лет". Сегодня трудно представить в официальном церковном документе, скажем, такие слова: "В Церкви нет места немоте, безгласию и слепому послушанию, ибо говорит апостол: "Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства" (Гал. 5, 1)". — Настольная книга священнослужителя. М., 1988. Т. 8. С. 584.

Люди, вошедшие в Церковь и богословие в коммунистические годы, дорожили сутью христианства и понимали, что оно существует ради Чаши. Ничего не имея, они научились радоваться даже малому (если только допустимо считать Евхаристию чем-то меньшим, ущербным по сравнению с идеалом, например, церковно-государственной “симфонии”). У пришедших в активную Церковную жизнь в годы религиозной свободы совсем иная точка отсчета: они составляют представление о православии из книг, и именно с этим, книжным представлением о Церкви и христианском обществе, сличают реальные события церковной жизни — неизбежно становясь жестокими судьями и утопистами. Плененные красивой “идеей,” утописты прорываются к власти (пусть даже локальной) и топором отсекают от жизни те куски, которые не вмещаются в их представления об Идеале.

Не на каждом церковном лотке есть Евангелие, но на каждом — множество репринтных изданий, своим обилием ясно заявляющих, что их распространители намерены столь же репринтно воспроизвести дореволюционную, или даже допетровскую Русь. [236] Большинство же книг посвящено двум темам: величие былой России и близость антихриста. Но можно ли в религиозно одичавшей стране, давно забывшей о своем былом православии, искусственно насадить стиль жизни, который был полезен в века всеобщего религиозного единодушия? Не воспроизводим ли мы прежде всего предреволюционную ситуацию? Не воспроизводим ли мы те болезни церковной жизни, которые сделали возможной русскую Катастрофу?

236

Репринтные издания готовы воспроизводить любую книжку, если на ней есть штамп прошловековой духовной цензуры. Три года назад Лавра переиздала брошюру, в которой говорилось, что священнику разрешается нарушить тайну исповеди, если кающийся признавался в замысле против общественного порядка. Позднее была переиздана брошюрка "О смысле ежедневного Богослужения", в которой в полном согласии с католическим вероучением утверждалось, что Христос приносит Себя в жертву Отцу, а не всей Троице, то есть прямо оцененное как еретическое Константинопольскими Соборами XII века. В 1993 г. Валаамский монастsрь издал "Иллюстрированную историю религий" под ред. Шантепи де ла-Соссей. Эту книгу стоит охарактеризовать словами Розанова: "Это есть собственно, иллюстрированный каталог какого-то музея религиозных древностей. Она читается, но с какой тоской и безнадежностью! Непонятно, как возникла религия, то есть известная настроенность души. История религии есть не каталог имен, но нить самого интимного, внутреннего развития человечества: она вся состоит из трогательного, глубокого, из каких-то тайных просветлений совести, сердца, позднее всего — ума. Теперь представьте, что ко всему этому отнеслись, как к трупу". (Розанов В. Религия и культура. Т. 1. М., 1990. С. 320.)

Путь современного священника.

Казалось — в России появится поколение священников, сердцем прочитавших Достоевского, появится плеяда богословов, впервые почувствовавших правду Христа через возмущение ложью Великого Инквизитора… Каждый священник современной Русской Православной Церкви прошел через выбор веры, через горнило сомнений. Даже если он из верующей и священнической семьи — неоднократно ему приходилось становиться на развилке и выбирать между легким “комсомольским” путем и неизвестностью служения вере. Каждый может вспомнить и о том, как дороги и близки были ему в те времена все, кто сказал хоть что-то доброе о христианстве и Церкви. Большинство нынешних священников пришло к вере не через чтение “Добротолюбия” и иных монашеских книг, а через мысль, в известной мере, путаную, но честную и страдающую Достоевского, Бердяева, Булгакова…

Да, появился в семидесятых-восьмидесятых ручеек людей, с университетских скамей переходивших в Церковь. Было время, когда в Москве самым образованным слоем были церковные сторожа и чтецы. И что же? Сложившийся церковный обиход, уже привыкший к прокрустову ложу дозволенных “требо-исправлений,” “поглощал в себя свежие силы, колоссальный по своим возможностям интеллектуальный, нравственный и культурный материал и… “переваривал” его на свой лад, используя реально этот потенциал лишь на долю процента, но ломая и “воспитывая” конформистов системы, а иногда и негодяев в рясах.” [237]

237

Курикалов Ю. К торжеству соборности… из царства антихриста? // Посев N. 6, 1993. С. 96.

Наплыв сектантства.

В результате по сравнению с размахом деятельности протестантов, последствия деятельности православных молодежных движений просто незаметны. Только т. н. “Церковь Христа” (это лишь одна из десятков сект) собирает больше молодежи на свои воскресные собрания, чем Православное молодежное движение на свои годичные съезды. В провинциальных городах России, в чем несложно убедиться, в воскресенье в православном храме на службе присутствует не больше людей, чем на собраниях сектантов. Да и в Москве весной 1994 года число приходов одной только корейской миссии (объединяющей пресвитериан и баптистов) достигло 150 — то есть сравнялось с числом приходов Русской Православной Церкви. А ведь есть еще американские миссии, есть просто российские протестанты, есть — помимо баптистов — десятки приходов адвентистов, пятидесятников, харизматиков, иеговистов…

В том протестантизме, который сейчас завоевывает Россию, нет той глубины и даже дерзости и свободы мысли, которая была у православных мыслителей первого тысячелетия и нашего века. Билли Грэм — это не Григорий Богослов и не Флоровский. Нет в стадионных тусовках высокой красоты и благодатности Литургии. В листовочных призывах к немедленному “покаянию” нет того знания безмерности человеческой души, которую православие открыло преподобному Макарию Египетскому и Достоевскому. Но тем более жаль, что наша неспособность свидетельствовать о сути Православия отталкивает молодежь в мир “бапсомола”…