Трагедия адмирала Колчака. Книга 1

По окончании ужина ген. Матковский и представители союзных держав покинули собрание. «Я остался один, — продолжает Тренденбах, — окружённый офицерами, которые настойчиво требовали сказать им, кто я такой. Видя бесполезность каких-либо разговоров, я сказал, что был личным секретарём Сапожникова, а теперь принят на службу в Иностранное отд. кред. канц. мон. фонда. Тогда полковник, протягивая мне руку, сказал: «А, так Вы у Михайлова и состояли в распоряжении Сапожникова, простите, я не знал, что Вы наш. Имейте в виду, что мы всегда по первому зову пойдём за Михайловым и Вологодским, великодушно простите, а я думал, что Вы какой-нибудь паршивый эсер, терпеть не могу этих эсеров». Зензинов говорит, что Директорией был отдан приказ об аресте Красильникова и об отправке его на фронт [618] . Было ли дело так, как излагает Зензинов, или так, как передаёт Болдырев [619] , но не вовремя проявленная Директорией власть и, пожалуй, неуместно, ибо дело касалось всё же выступления на банкете, ускорила надвигавшиеся события. Повод для ареста не мог не вызвать раздражения в отряде Красильникова. Казачьи офицеры были достаточно в курсе происходивших разговоров и, следовательно, знали, что выступление их (оставляя в стороне вопрос о форме), по существу, может вызвать, скорее, лишь сочувствие. Вот почему я считаю, что отряды Волкова и Красильникова в ночь с 17-го на 18-е выступили в значительной степени самостоятельно, без непосредственной связи с тем совещанием, о котором говорит Пепеляев в дневнике, но, может быть, в соответствии с тем «планом», который разрабатывался некоторыми участниками (среди них, вероятно, Сыромятников) в «салоне» Гришиной-Алмазовой. Эта группа, приученная уже к самовластию и безответственности, и стремилась предупредить события, получив свыше (из Ставки) инструкции.

618

Из жизни революционера. Париж (1919, с. 114).

619

«Я на другой день узнал об этой истории, — пишет Болдырев, — и по телефону спросил Матковского, арестовал ли он виновных. Матковский ответил, что он всё ещё выясняет таковых, а затем спросил: «А если среди виновных окажется сам Красильников — и его арестовать?» — «Конечно, арестовать. Вы заставляете меня учить вас вашим обязанностям»» [с. 104].

Моя версия и не оригинальна и не нова. Что делать? События текут подчас более упрощённо, чем это кажется на первый взгляд. По свежим следам именно так представлял себе дело, очевидно, и Болдырев. По крайней мере, при свидании с Будбергом он рассказывал, что переворот совершил местный гарнизон, обиженный тем, что его хотели вывести из Омска [XIII, с. 285]. И Зензинов говорит в своих воспоминаниях, что «попытки Директории обуздать… реакционные круги, отозвав отряд Красильникова, вероятно… ускорили развязку» [620] . Такую же оценку в то время дал и Гер. Бернштейн в депеше, отправленной из Харбина в «New-York-Herold». Сам Красильников на суде показал, что арест членов Директории был вызван дошедшими до него сведениями о предполагаемом его аресте.

620

Прибавлю ещё одну версию: по утверждению В. Львова, офицеры отряда Красильникова, не стесняясь, говорили о цели их прибытия (?) в Омск.

3. «18 ноября»

«Это один из таких министров, которые последними узнают о государственном перевороте» — так определяет Майский прозорливость В.М. Зензинова. «Ещё накануне вечера (18-го) один из членов ЦК передавал мне содержание разговора по прямому проводу с В.М. Зензиновым, — как бы добавляет Святицкий. — Последний сообщал, что всё обстоит благополучно»… [с. 96]. Может быть, отсутствие этой «предусмотрительности» лишь хорошо характеризует нравственный облик Зензинова. Бесспорно, однако, в боевой обстановке того времени безмятежность не была положительной чертой власти.

По-видимому, Зензинов возлагал большие надежды на отряд Роговского — появление его в Омске должно было упрочить положение Директории [Майский. С. 304]. Эта сила, уже организованная Роговским, по-видимому, и служила причиной того столкновения, которое на почве кандидатур происходило при организации Омского правительства. «Левая» часть Директории хотела обеспечить за своим человеком заведывание государственной полицией. Едва ли это не было большой ошибкой. Существование в Омске эсеровского отряда — «боевой дружины», как назывался он в общежитии, — могло только раздражать казачьи атаманские отряды, которые в Омске представляли реальную силу. Отряд Роговского, состоявший из людей «верных и преданных» Директории, вообще оказался пуфом — он был легко разоружён одной казачьей частью без всякого сопротивления [621] .

621

Вегман, имевший возможность пользоваться многими источниками, нам недоступными, говорит, что на следующий день в казармы отряда «сине-белых» Роговского явился Красильников и предложил: «Кто хочет служить Колчаку — пусть остаётся, кто не хочет — пусть уйдёт». В отряде нашёлся лишь один «преданный» Директории. Вероятно, картина не носила столь идиллического характера.

Сам переворот произошёл так:

«В воскресенье, 17 ноября, Зензинов и я, — рассказывал Авксентьев в своём интервью Бернштейну, — обедали у товарища мин. вн. дел Роговского. Там мы встретились с только что прибывшей через большевицкую Россию делегацией Архангельского правительства, которая рассказала нам о своих испытаниях и о положении дел в Архангельске». Сразу же приходится сделать поправку. В этот день Авксентьев и Зензинов обедали не у Роговского, а у министра юстиции Старынкевича. На обеде присутствовал и Роговский, был приглашён также и Вологодский, но «по болезни» отсутствовал. Старынкевич рассказывал мне, что этот обед был устроен им (на правах, очевидно, бывшего эсера) со специальной целью воздействовать на членов Директории из партии с.-р. в смысле необходимости резче и определённее реагировать на «прокламацию» ЦК. Надо было, ввиду нараставших угроз, реабилитировать себя в общественном мнении, публично отгородившись от позиции, занятой прокламацией. Вопрос о прокламации обсуждался уже в Совете министров. «Воздействие» не оказало влияния. Авксентьев лишь негодовал, что Совет министров позволяет себе вмешиваться в предначертания верховной власти. Во время обеда Старынкевич был вызван одним из штабных офицеров, пришедшим предупредить, что ему известно о предполагаемом ночью аресте «министров-социалистов». Предупреждение было встречено обедавшими скорее шуткой: министры-социалисты не означают ещё верховной власти. От Старынкевича обедавшие перешли на квартиру Роговского в здании Ведомства государственной охраны, оберегаемой усиленными патрулями «боевой дружины».

В сущности, у Роговского происходило частное собрание эсеров. Присутствовало 10 человек; среди них Гендельман и Раков, как мы знаем, посланные от Бюро Съезда в Омск со специфическим заданием также «воздействовать» на Директорию [Святицкий. Реакция и народ. С. 20], три члена архангельской делегации — эсеры Дедусенко, Маслов и Лихач. Около полуночи в помещение ворвалась группа «пьяных офицеров», арестовала Авксентьева, Зензинова, Роговского и Ракова [622] и отвезла их в штаб Красильникова (здание сельскохозяйственной школы в Загородной роще), где уже находился арестованный на дому Аргунов.

622

Совершенно непонятно, почему Ракову и Гендельману надо было при аресте спешно уничтожать записки, расписки и т.д. [Раков. В застенках Колчака. С. 6]. Традиции старой конспирации?

* * *

Отчётливее всех и полнее всех изобразил дальнейшее А.В. Колчак в своих показаниях.

…«Об этом перевороте слухи носились — частным образом мне морские офицеры говорили, но день и время никто фиксировать не мог. О совершившемся перевороте я узнал в 4 часа утра на своей квартире. Меня разбудил дежурный ординарец и сообщил, что меня просит к телефону Вологодский… От Вологодского я узнал по телефону, что арестованы члены Директории… что он сейчас созывает немедленно Совет министров и просит, чтобы я прибыл на это экстренное заседание Совета министров… Тогда я приказал соединиться и вызвать сейчас же Розанова, который был начальником штаба Болдырева.

Он в это время спал, но, когда я его вызвал, он сразу подошёл к телефону… Он ответил, что он никак не может добиться ни штаба, ни Ставки, ни управления казачьими частями, так как их телефоны, по-видимому, не действуют. Я ему сказал, что я сейчас оденусь и перед тем, как поехать в Совет министров, заеду к нему по дороге, чтобы с ним переговорить. Затем я пытался соединиться со Ставкой и спросить, известно ли там, что делается, но со Ставкой соединиться мне не удалось. К Розанову же приехал и Виноградов… Виноградов сообщил… что… в городе всё спокойно, разъезжают только казачьи патрули, стрельбы и вооружённых выступлений не было. Розанов, по-видимому, совершенно не был в курсе дела [623] …

Около шести часов Совет министров собрался… и Вологодский сообщил всему составу Совета министров о событиях, которые произошли ночью… [с. 169–170].

На заседании Совета, после информации Вологодского, прежде всего поднялся вопрос о том, где могут находиться арестованные члены Директории. На это никто определённо указать не мог. Потом уже кто-то из прибывших сообщил, что они находятся в здании сельскохозяйственного института, за Загородной рощей, где находилась часть партизанского отряда Красильникова. Вологодский поставил вопрос, как относится к этому аресту Совет министров. Было высказано несколько мнений. Первое мнение — факт ареста ничего не означает, тем более что три члена Директории, большинство, остаются: Виноградов, Вологодский и Болдырев. Второе мнение было таково, что Директория, после того что случилось, остаться не может у власти и что власть должна перейти к Совету министров Сибирского правительства. Об арестованных пока никто не говорил, участь их была неизвестна…

Во время этих прений встал Виноградов и сказал, что он считает невозможным оставаться более в составе Директории ни при каких обстоятельствах после того, что произошло, и слагает с себя обязанности и никакого участия больше в заседании принимать не считает возможным. Уход Виноградова поставил ту часть голосов, которые говорили, что Директория остаётся, в затруднительное положение. Оставался только один Вологодский здесь и Болдырев на фронте. Тогда вопрос об оставлении Директории сам собой отпал.

Затем, часов около восьми, поднялся вопрос о том, что надо выработать текст обращения к населению, что такое положение является совершенно нетерпимым, что в такой переходный момент может наступить анархия, а во что она выльется — неизвестно. Пока в городе всё спокойно, но все казачьи войска находятся под ружьём. Они посылают в город караул; отдельные части ходят по городу, хотя это ни в чём не проявляется; другие части находятся тоже под ружьём, хотя они не выходят из казарм, и если такое неопределённое положение продлится, то можно ожидать каких-нибудь крупных и серьёзных событий. Тогда поднялся вопрос такой — что следует сделать и как на это реагировать? Вопрос был поставлен таким образом: необходимо для того, чтобы вести и продолжать борьбу, отдать все преимущества в настоящее время военному командованию и что во главе Правительства должно стоять лицо военное, которое объединило бы собой военную и гражданскую власть [624] … Когда же ко мне обратились, то я тоже сказал, что считаю это единственным выходом из положения. Я только что вернулся с фронта и вынес убеждение, что там полное несочувствие Директории и малейшее столкновение между Директорией и Правительством отозвалось бы сейчас в войсках [с. 171–172]…

После обмена мнений большинство членов Совета министров высказалось в том смысле, что они предлагают мне принять эту должность [625] . Тогда я считал своим долгом высказать своё мнение по этому поводу, — надо прежде всего стараться без всякой ломки сохранить то, что уже существует и что оказалось удовлетворительным, что не вызывает особенных возражений и сомнений, т.е, власть, существующую в лице Верховного главнокомандующего ген. Болдырева, со стороны войск против него особых возражений не будет… Тогда Вологодский обратился ко мне и сказал: «Я принимаю во внимание всё, что вы сказали, но я вас прошу оставить зал заседания, так как мы находим детально и более подробно обсудить этот вопрос и так как нам придётся говорить о вас, то вам неудобно здесь присутствовать» [с. 173]…

Затем я пришёл в зал заседания, где Вологодский прочёл постановление Совета министров, заявивших, что Совет министров считает это единственным выходом из настоящего положения.

Тогда я увидал, что разговаривать не о чем и дал согласие, сказав, что я принимаю на себя власть и сейчас же еду в Ставку для того, чтобы сделать распоряжение по войскам, и прошу Совет министров уже детально разработать вопрос о моих взаимоотношениях с Советом министров» [с. 174].

623

Мы видим, как расходятся показания Колчака с приведённым выше рассказом Щепина.

624

Против диктатуры возражал Шумиловский [Гинс. I, с. 308]. По словам И.И. Сукина, первоначально против диктатуры высказался и ген. Розанов.

625

Едва ли не первым, назвавшим имя адм. Колчака, был Гинс. Поэтому чрезвычайно неприятное впечатление производит то, что во втором томе своих воспоминаний Гинс слишком усиленно отгораживается. У него есть даже такая фраза: «Какую ответственность взяли на себя люди, которые в ночь на 18 ноября решили выдвинуть адмирала» [II, с. 369]. Гинс как бы забывает, что решали государственный вопрос, во всяком случае, не те, которые произвели ночной арест.

Считая неудобным сохранить должность начальника штаба за Розановым (как за помощником Болдырева), Колчак назначил временно исполнять эти обязанности полк. Сыромятникова. От него он узнал, где находятся арестованные, и отдал распоряжение доставить их на квартиру и её усиленно охранять [626] .

В тот же день, в 4 часа, происходит второе заседание Совета министров.

«На нём, — рассказывает Колчак, — был обсужден вопрос относительно выработки краткой конституции о моих взаимоотношениях с Советом министров. Была принята форма, которую я признал совершенно отвечающей тому, что нужно, указавши на то, что я считаю необходимым работать в полном контакте и в полном единении с Советом министров. Затем тут же был намечен план относительно такого Совета, который был бы при мне для экстренных вопросов и, главным образом, для решения вопросов иностранной политики, так называемого Совета Верховного правителя, состоящего из пяти членов, в который могли вызываться ответственные лица.

Затем поднялся вопрос о том, что же делать сейчас. Я сказал, что в городе ходит масса самых фантастических слухов, поэтому надо самому факту переворота придать гласность. Я считал самым правильным судебное разбирательство в открытом заседании для того, чтобы, во-первых, снять нарекания на лиц, совершивших этот переворот, а во-вторых, потому, что это лучший способ осведомления. Я сказал, что никогда не допущу кары над этими лицами, так как за то, что они это сделали, я принял уже все последствия на себя. Но это один из способов придать гласность самому обстоятельству совершившегося переворота» [с. 176].

626

Это фактически не было выполнено, если только Колчак не ошибся в датах.

В промежуток между двумя заседаниями Вологодский прислал Колчаку письмо, в котором непременным условием сохранения им поста председателя Совета министров ставил личную неприкосновенность членов Директории [627] .

«На этом же заседании Совета, — продолжает Колчак, — был решён вопрос о личной судьбе членов Директории. Я сообщил, что я приказал перевести их на квартиру, что я сделал распоряжение гарантировать им полную неприкосновенность и что единственно разумное решение, какое можно сделать в отношении этих лиц, — это предоставить им выехать за границу. Это было общее мнение и Совета» [с. 177].

627

С аналогичным письмом к Колчаку 19-го обратился и Уорд: «Я уже говорил вам о моей уверенности, что моя страна почувствует серьёзное огорчение, если указанные арестованные подвергнутся какому-нибудь оскорблению без соответствующего суда над ними» [с. 86]. «Я хорошо также знал страх моих соотечественников перед диктатурой, — добавляет в воспоминаниях Уорд, — и если бы принятие адм. Колчаком верховной власти было связано или ускорено убийством его противников без суда, содействие и вероятное признание британским правительством новой власти могло бы сделаться невозможным».

* * *

Рассказ Колчака в деталях несколько расходится с заявлением бывших членов Директории, опубликованным ими за границей в ответ на официальное сообщение Правительства о событиях 18 ноября. В заявлении слишком много полемических выпадов против неудачного во всех отношениях официального сообщения, которое названо авторами заявления «явно тенденциозным и лживым». Слишком неблагодарная работа взаимно анализировать два акта — легко усмотреть, что тенденциозно и противоречиво [628] и заявление арестованных. Неточности, которые можно легко отметить, особенно в датах, рассказа Колчака при сопоставлении его с «заявлением», не имеют большого значения и не изменяют общей картины. Тем не менее, для соблюдения известного беспристрастия, приведём отрывок и из заявления арестованных.

628

В особенности при сопоставлении с более ранним «интервью» Авксентьева.

«Несмотря на то что о нашем аресте Совету министров, в том числе министру юстиции, стало известно утром 18 ноября, и не только об этом аресте, но и о нашем местонахождении, — г. Старынкевич явился к нам лишь только около двух часов дня 19 ноября, заявив, что только час тому назад ему удалось узнать о нашем местонахождении и что он прибыл, по полномочию Совета министров, объявить нам, что мы свободны, т.е. освобождаемся от стражи, но что вопрос о дальнейшей судьбе нашей ещё не разрешён…

Г. Старынкевич… предложил нам впредь до решения г. Колчаком и Советом министров вопроса о дальнейшей судьбе остаться «свободными» в том помещении, где мы находились под «надёжным», с его точки зрения, караулом, ибо он не может гарантировать нашей неприкосновенности в другом месте. Мы отвергли это предложение, указав на полное отсутствие гарантии неприкосновенности и предпочли переезд куда-нибудь в пределы города.

Указывая на отсутствие гарантий неприкосновенности, мы имели в виду постоянную опасность со стороны тех, в чьих руках мы находились; и на это мы имели достаточные основания… мы находились под живым впечатлением пережитых картин своего ареста, в течение которого офицеры, частью пьяные, с револьверами в руках позволяли себе грубые издевательства и недвусмысленные угрозы немедленной расправы.

Итак, мы предпочли переезд в город и выбрали квартиру Авксентьева, куда нас и доставил г. Старынкевич в своём автомобиле. В квартире была поставлена, по распоряжению г. Старынкевича, стража из трёх офицеров, опять-таки из отряда Красильникова, причём мин. юстиции объявил, что мы имеем право свободного выхода из квартиры и вообще свободного общения с внешним миром, с той, однако, оговоркой, что он, г. Старынкевич, не может дать нам гарантии неприкосновенности, если мы пожелаем поселиться свободно по своим квартирам» [Зензинов. С. 162–163].