Трагедия русского Гамлета

Тем не менее Безбородко, почитавший покойного фельдмаршала своим благодетелем, воспользовался благоприятным случаем, чтобы доложить государю о бывшем предположении, и государь несколько дней спустя обратился к графу Румянцову со словами: «Я воздвигну памятник вашему отцу». Как известно, он сдержал свое обещание; но вместо статуи сооружен был на плац-параде ничтожный обелиск. [196] При случае он также сказал графу Румянцову, что и дворец будет выстроен; но впоследствии об этом не было и речи. Павел забыл, что громкое и торжественное признание государственных заслуг приносит еще более чести самому монарху, чем его подданному.

196

Повеление о постройке этого обелиска дано было архитектору Бренна весной 1798 г.; в январе 1799 г. он был окончен и стоял на Царицыном лугу, у Невы. В 1820 г. перенесен на нынешнее место, против 1-го кадетского корпуса, где Румянцов получил первое воспитание.

По-видимому, не столь основательно обвиняли Павла в том, что он неприлично обращался с духовенством. Если и справедливо, что он однажды сослал одно духовное лицо за то, что в проповеди, произнесенной им в придворной церкви, восхвалялось прежнее царствование с порицающими намеками на нынешнее, то подобное происшествие, часто повторявшееся в других государствах, было, конечно, заслуженным наказанием для дерзкого проповедника.

Но еще неосновательнее толкуют, осуждая награждение духовных лиц орденами. Высший глава их, по справедливости высокоуважаемый митрополит Московский Платон, [197] возвратил пожалованный ему орден под тем предлогом, что его обет, устав Русской церкви и несколько других причин запрещали ему носить светский знак отличия. Он был немедленно вызван в Петербург; но еще на дороге получил, в отмену прежнего приказания, повеление отправиться на жительство в небольшой город близ Москвы. Прибыв сам в Москву на коронацию, император хотел было призвать другое духовное лицо для совершения этого торжественного обряда. Но ему это так серьезно отсоветовали, во внимание к глубокому уважению, коим пользовался Платон в народе, что он нашелся вынужденным уступить. Достойный старец, без орденов, венчал своего императора на царство, и все превозносили эту твердость; [198] но были ли эти похвалы справедливы? Ордена суть не что иное, как признаки заслуг, оказанных Отечеству. Разве духовное лицо не может их заслужить? И, если оно их заслужило, может ли оно из гордости, скрывающейся под смирением духовного звания, гнушаться тех отличий, которые жалует ему государь? Можно ли назвать светским то, что обозначает одну из прекраснейших, Богом предписанных обязанностей? Рассудок благородного старца введен был в заблуждение предвзятыми понятиями; одна только необычайность случая поставила его в недоумение, потому что вообще он был муж по сердцу Божию. Когда он изредка приезжал из Троице-Сериевой лавры в Москву, народ окружал его, как святыню. Однажды приехал он, чтобы отслужить обедню, и нашел церковь осажденной бесчисленной толпой, которую не пускала полиция. На вопрос его: «Почему?» — ему отвечали, что церковь уже переполнена знатнейшими лицами города. Он рассердился и сказал весьма громко: «Я столько же пастырь бедных, как пастырь богатых».

197

Платон Левшин, митрополит Московский (1737–1812), был законоучителем Павла как великого князя.

198

Митрополит Евгений в «Словаре историческом о духовных писателях» (СПб., 1827, II, 179) пишет:

«По вступлении на престол государя императора Павла I он (Платон) получил в 1797 г. марта 21-го ордена александровский и андреевский… В 1809 г. августа 30-го пожалован владимирским орденом 1-го класса».

Бантыш-Каменский (Словарь, 1817, II, прибавл., с. 20) сообщает следующие подробности:

«Он (Платон) явился во дворец (в Москве) 21 марта (1797 года). Внесен был орден Св. ап. Андрея Первозв. Платон отказывался от этой почетной награды, говоря, что «желает умереть архиереем, а не кавалером»; но император возложил на него ленту и на все убеждения отвечал, что «он о том довольно рассуждал, требует исполнения его воли». — Коронование совершилось 5 апреля. Митрополит Новгородский Гавриил первенствовал при этом священном обряде; митрополит Московский представлял второе лицо».

Носил Платон Андреевский орден при короновании или нет, Бантыш-Каменский не говорит; но можно почти наверное отвечать утвердительно.

Народ обрадовался. Неудивительно, что после таких поступков народ был к нему привязан и высоко почитал его и что совет, данный государю беречь такого человека, был вполне разумен и правдив.

Но подобные советы ему редко давались. Обыкновенно всякий искал, как бы подладиться к его подозрительному нраву, как бы выставить чужую дерзость, чтобы придать более цены собственному подобострастию и выманить подарки от государевой известной щедрости.

Наконец утверждали, что, когда государь был в дурном расположен и духа, не следовало ему попадаться на глаза под опасением за честь и свободу. Это была низкая клевета, как я в том убедился из неоднократного собственного опыта. Наблюдения мои внушили мне доверие к характеру государя, и я полагаю, что некоторая скромная смелость и прямой взгляд спокойной совести никогда не были ему неприятны. Только робость и застенчивость перед ним могли возбудить его подозрительность, и тогда, если к этой подозрительности присоединялось дурное расположение духа, он в состоянии был действовать опрометчиво. Поэтому я поставил себе за непременное правило никогда не избегать его присутствия и, когда я с ним встречался, непринужденно останавливался и скромно, но прямо смотрел ему в глаза. Не раз случалось со мной, когда я находился в одной из его комнат, что лакеи вбегали впопыхах и кричали как мне, так и другим, что император идет и что мы должны поскорее удалиться. Обыкновенно исчезала большая часть присутствовавших, часто даже все; я один всегда оставался. Государь, проходя мимо меня, иногда просто кивал мне, но чаще всего обращался ко мне с несколькими милостивыми словами.

Я именно помню, что в одно утро со мной был подобный случай и что обер-гофмаршал сказал мне потом: «Вы можете похвалиться своим счастьем: государь был сегодня в самом дурном расположены духа». Я улыбнулся, потому что убежден, что это счастье выпало бы на долю каждого, у кого была бы в глазах чистая совесть. Но из тех, которые обыкновенно приближались к нему, редкий человек мог скрыть свое коварство: к ногам его повергалась одна лишь корыстолюбивая, всегда косо смотрящая подлость; все это притворство не могло, конечно, не казаться противным этому прямодушному человеку, и невольно вспыхивало его негодование. Самую тягостную обязанность для государя составляет изучение людей, потому что оно приводит к презрению человечества.

Что Павел приказывал со строгостью, то исполнилось его недостойными слугами с жестокостью. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнены во всем, что ему казалось справедливым, и каждый спешил повиноваться. Но этого недостаточно было для вероломных слуг. Им нужно было, чтобы государь чувствовал необходимость держать их при себе и чтобы он чувствовал ее все более и более; с этой целью они старательно поддерживали его подозрительность и пользовались всяким случаем, чтобы подливать масла в огонь. Неумолкаемое поддакивание вошло в обычай, окончательно извратило нрав государя и с каждым днем делалось ему необходимее.

Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять, как преступление, всякое правдивое противоречие. Последствием этого было то, что все честные люди замолкли даже в тех случаях, когда по долгу совести им надлежало говорить.

Известно, с каким пристрастием Павел смотрел на Михайловский замок, воздвигнутый им как бы по волшебному мановению. Очевидно, пристрастие это происходило не от того, что какое-то привидение указало построить этот дворец, — об этой сказке он, может быть, и не знал, а если знал, то допустил ее для того только, чтобы в глазах народа оправдать затраченные на эту постройку деньги и человеческие силы. Его предпочтение к ней главным образом происходило из чистого источника, из кроткого человеческого чувства, которое за несколько дней до своей смерти он почти пророчески выразил г-же Протасовой [199] в следующих словах: «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть». Однако должно сознаться, что поспешность, с которой окончена была эта постройка, угрожала опасности для здоровья всем обитателям нового дворца. Даже спальня великой княгини Елизаветы [200] была так сыра, что, как я своими глазами видел, невозможно было различить уничтожавшуюся живопись над дверями (dessus de portes). Вследствие сего великая княгиня занемогла опасной горловой болезнью; но она не смела жаловаться из опасения, что государь примет малейшую жалобу за порицание его распоряжений. Ее доктор, ст. сов. Гриве, [201] объявил ей однажды, что, в случае усиления болезни, он будет вынужден предупредить государя о причине оной; великая княгиня согласилась, хотя и неохотно, и весьма обрадовалась, когда улучшение в ее здоровье сделало этот смелый шаг бесполезным.

199

Камер-фрейлина Анна Степановна (впоследствии графиня) (1746–1826).

200

В подлиннике по ошибке написано Александры вместо Елизаветы.

Спальня великой княгини Елизаветы Алексеевны была в нижнем этаже фаса, обращенного к Летнему саду. О сырости этой комнаты Коцебу говорит то же самое в своем Merkw. Jahr. II, 234 (русский перевод этого места в «Русском архиве» 1870, с. 992).

201

В адресе-календаре на 1801 г. (с. 16) лейб-медик Гриве, 5-го класса, показан в штате придворного медицинского факультета. Собственно, при великом князе Александре и его супруге состоял доктор Лерх.

Ропот на слабость, коей опасные последствия угрожали даже царскому семейству, был, без сомнения, справедлив. Зато возмутительно было слышать насмешки над другой слабостью государя, которая никому не делала вреда, а именно над страстью его к публичным торжествам. Между прочим, позволяли себе распускать злостный слух, будто во время тяжкой болезни одного из детей императора, [202] когда уже всякая надежда почти исчезла, он тотчас нашел себе утешение в том, что придумал церемониал для погребения ребенка.

202

Никто из детей императора Павла в его царствование не был так болен, чтобы было необходимо помышлять о погребальном церемониале. Не хочет ли Коцебу говорить о болезни великой княжны Марии Александровны, дочери великого князя Александра Павловича, которая действительно скончалась на втором году от рождения 27 июля 1800 г.

Вообще язвительные насмешки над государем сделались как бы ежедневным занятием петербургского общества. Екатерина начала строить Исаакиевский собор из мрамора; Павел приказал докончить его просто из кирпича; эта небогатая отделка дала повод к следующему двустишию, которое нашли прибитым к церкви:

«Се памятник двух царств, обоим им приличный: Низ мраморный, а верх кирпичный. [203]

Сочинили карикатуру, на которой император был представлен в полной форме, в мундире, усеянном вензелями Фридриха И; только на голове написано было: Павел I.

203

В подлиннике эти стихи приведены по-французски:

Се monument dont la base est de marbre et la cime de brique, De deux rttgnes le caracttre et la durte nous indique.

«Clarke (Travels, Russian, Tartarian and Turkush, p. 9) передает следующие французский перевод:

De deux rdgnes voici l’im'eage all gorique: La base est d’un beau marbre, et le sommet de brique».

По-русски у Шишкова (Записки. Берлинское изд., 1,21) так:

«Се памятник двух царств, обоим им приличный: «На мраморном низу поставлен верх кирпичный».

Автором этих стихов был, по-видимому, капитан-лейтенант Акимов. Говорят, будто его схватили, пыткой вынудили у него признание, отрезали ему язык и сослали в Сибирь. Достоверно, что он пропал без вести (Шишков, 1,21. Русская Старина, XVI, 178).

Самая смерть его, как ни ужасна она была, не прекратила этих шуток. Выдумали, будто в предсмертные минуты он умолял, по крайней мере, об отсрочке, чтобы изложить на бумаге весь церемониал своего торжественного погребения.

Таково было раздражение высших классов общества против государя, который имел одно только желание делать добро и поступать справедливо. Когда его ослепляли подозрительность и заносчивость, льстецы и искатели счастья, которые его окружали, спешили еще более затемнять его рассудок, дабы ловить рыбу в мутной воде. Но в следующие затем минуты, как только государь снова приходил в себя, никто не мог быть уверен, что удастся продолжить обман, и потому все желали перемены: одни, чтобы сохранить добытое всевозможными происками, другие, чтобы получить от нового государя знаки его милости, а третьи — чтобы сыграть какую-нибудь роль.

Давно уже яд начал распространяться в обществе. Сперва испытывали друг друга намеками; потом обменивались желаниями; наконец, открывались в преступных надеждах. Несколько способов извести императора были предпринимаемы. Самым верным казалось фанатизировать нескольких отчаянных сорванцов. Было до тридцати людей, коим поочередно предлагали пресечь жизнь государя ядом или кинжалом. Большая часть из них содрогались перед мыслью совершить такое преступление, однако они обещали молчать. Другие же, в небольшом числе, принимали на себя выполнение этого замысла, но в решительную минуту теряли мужество.

Подозревал ли сам император то, что замышляли против него? Не дошло ли до него какое-нибудь предостережение? Достоверно только то, что за несколько дней перед своей кончиной он приказал, чтобы кушанья его готовились не иначе как шведской кухаркой, [204] которая помещена была в небольшой комнате возле собственных его покоев.

Но отравление не было единственной опасностью, которая ему угрожала. На каждом вахт-параде, на каждом пожаре (например, в доме Кутузова), на каждом маскараде за ним следили убийцы. Однажды в маскараде в Эрмитаже один из них, вооруженный кинжалом, стоял у дверей, через которые несколько ступенек вели в залу, и ждал государя с твердой решимостью его убить. Государь появился. Убийца пробрался к нему, но вдруг потерял присутствие духа, скрылся среди толпы и бежал домой, как будто преследуемый фуриями.

204

В сочинении «Das merkwurdigste Jahr meines L"obens» Коцебу сообщает то же обстоятельство, но говорит, что кухарка была немка.